На нее перестали обращать внимание. Кто-то принес из соседней комнаты гитару, через пару минут Лера уже аккомпанировала и подпевала Марику, оравшему:

Если случится когда-нибудь

Мне в океане тонуть,

Я на твою фотографию

Не позабуду взглянуть.

Вразнобой вступили другие голоса, в том числе еще один женский. Катя запела вместе со всеми. Лицо ее светилось вдохновением, глаза горели. Потекшая с них тушь размазалась по щекам. Жохов сунулся к ней с платком, но был отодвинут локтем, чтобы не мешал.

Шубин видел, с каким мстительным азартом выкрикивает она дорогие, видимо, ее сердцу слова:

Буду лежать я на дне морском

Грудою белых костей!

Вот что такое романтика

В жизни бродячей моей!

Марик орал самозабвенно, громче всех, но в какой-то момент Шубин поймал на себе его спокойный взгляд и заметил, что он так же оценивающе поглядывает на остальных. Наверное, сравнивал приобретения с потерями и не жалел об утраченном. Этот праздник потому и был назначен на пять часов, что ближе к ночи его ждал другой.

Покончив с одной песней, затянули следующую. Шубин хорошо знал этот репертуар, но не пел. На ухо ему медведь наступил, и жена с ее консерваторским образованием давно отучила его от песенной ностальгии по тем временам, когда вечерами собирались у костра в стройотряде, в байдарочном походе, на уборке картофеля.

– Покурим? – перегнувшись к нему через стол, спросил Жохов, тоже молчавший.

В руке у него брякнули спички.

– Многофункциональная вещь, – туманно объяснил он, почему пользуется ими, а не зажигалкой.

Встали у окна, Шубин взял сигарету из предложенной ему пачки «Магны» и узнал, что Жохов покупает ее блоками на Киевском вокзале, так дешевле.

– Ты ведь историк, – сказал он, затянувшись и выпустив дым. – Как по-твоему, цесаревича Алексея расстреляли в Екатеринбурге или он все-таки спасся?

– Чего ты вдруг?

– Увидел тебя и вспомнил про Монголию. Он там жил.

Шубин сразу сообразил, что это Алексей Пуцято, но следующая мысль была уже о себе самом. За такими совпадениями всегда чудился перст судьбы.

– Раньше я часто ездил туда с экспедициями, – договорил Жохов. – В тот год у нас лагерь был на Орхоне, возле Хар-Хорина.

– Это где монастырь Эрдене-Дзу?

– Точно. Недалеко была русская старообрядческая деревня дворов на десять, он оттуда в Хар-Хорин ходил за хлебом.

Рассказать о нем Шубин не успел, помешал телефонный звонок. Марик, взяв трубку, с ходу зарычал в микрофон:

– Гена! Ты где, бля, мы тут все…

Он умолк, перехватил трубку, как пистолет, и наставил ее сначала на Леру, потом на Жохова, но в конечном итоге нацелил Шубину в лоб.

– Пх-х! Тебя.

Звонила жена.

– Помнишь, – сразу перешла она к делу, – на Новый год мы с тобой возвращались от мамы и я потеряла ключи от квартиры?

Вопрос был риторический. Еще бы он не помнил, как под утро, раскисший от шампанского, на одиннадцатом этаже перелезал с соседской лоджии на их собственную.

– Мне кажется, кто-то их нашел, – поделилась жена своей заботой, – а ночью откроет дверь и войдет.

– Сейчас еще семи нет.

– А мне страшно.

Шубин понял, что сделал неверный ход, и воззвал к ее логике:

– Ты сама подумай! Даже если кто-то их нашел, как он поймет, что это наши ключи?

– Не знаю. Приходи, пожалуйста.

– Прямо сию минуту?

– Да, – сказала жена виновато, но твердо.

Застольный хор умолк, Жохов снова возился со своей Катей. Она тихо рыдала, уткнувшись лицом в сложенные на столе руки.

– Не видишь, что ли? Подожди, – отмахнулся он, когда Шубин хотел вернуться к прерванному разговору.

Китайская куртка, бесплатно выданная ему Мариком из тех излишков, что остались у него после помощи пострадавшим от наводнения, валялась на полу в прихожей. Жена опять забыла пришить к ней вешалку. Шубин оделся и, ни с кем не прощаясь, чтобы не заставили пить на посошок, спустился во двор.

Пасмурное небо начиналось прямо над крышами домов, сквозь голые кроны деревьев сеялся редкий снежок. Он оседал на ветвях, но внизу мгновенно таял. Земля оставалась черной. Над ней висел в воздухе узор заснеженных веток, не имеющих, казалось, ничего общего со стволами. Пейзаж был совершенно потусторонний.

На скамейке возле песочницы сидела молодая женщина в лохматой фиолетовой шубе, перед ней стоял зареванный малыш с ведерком в одной руке и совочком в другой. Женщина говорила ему:

– Еще раз полезут, сразу надо давать в лоб. Понял? Сразу в лоб.

Жена встретила его у подъезда.

– Ну что? – ехидно поинтересовался Шубин. – Не приходил еще?

В ответ она произнесла путаную оправдательную речь. В ней было много не относящихся к делу воспоминаний и постоянно повторялись наречия «всегда» и «никогда» в сочетании с ее любимыми выражениями «все люди» и «ни один человек». Пару раз проскочило собирательное местоимение «они», обозначавшее у нее те безличные темные силы, которые повышают цены, устраивают путчи, поддерживают дедовщину в армии, вычитают тринадцать процентов из ее нищенской зарплаты, а теперь еще задумали перенести трамвайную остановку на квартал дальше от дома, чтобы ей труднее было поспевать на работу и таскать с оптового рынка тяжелые сумки с продуктами.

Шубин поцеловал ее, она немного поплакала, и они пошли домой. Весь хмель выдуло по дороге, в начале десятого он вставил в машинку чистый лист, но не успел ударить по клавишам, как появилась жена со словами:

– Ты вот все хаешь этого Шпилькина, а твой Анкудинов, оказывается, тот еще жох. Шпилькин не зря его ненавидел.

Она выложила на стол несколько ксерокопированных страниц из книги «Путешествие в Московию и через Московию в Персию и обратно» Адама Олеария, секретаря голштинского посольства к царю Алексею Михайловичу. Ксерокс Шубину сделали в Ленинской библиотеке. На всю книгу денег он пожалел, потратился только на главу об Анкудинове. Хотя Олеарий лично с ним не встречался, он немало слышал о нем от своих московских знакомых, в основном из числа сотрудников Посольского приказа. Среди них был и Шпилькин, не упустивший случая лишний раз очернить ненавистного кума.

Жена ногтем отчеркнула абзац, заставивший ее изменить отношение к шубинскому любимцу. Здесь описывалось то время, когда Анкудинов еще жил в Москве и в страхе перед ревизией пытался покрыть растрату.

«Увидев, что при предстоящем отчете ему недостанет ста рублей, – писал Олеарий, – он пустился на всяческие хитрости и выдумки, чтобы пополнить раскраденную казну. Между прочим, отправился он к писцу Василию Григорьевичу Шпилькину, своему куму, который неоднократно оказывал ему благодеяния, и сказал, будто прибыл из Вологды знатный купец, добрый его друг, и завтра пожалует к нему в гости. Чтобы нарядить жену и, как принято у московитов, вывести ее к гостю с чаркою водки, Тимошка попросил одолжить ему жемчужный ворот и украшения, принадлежавшие жене Шпилькина, обещав после возвратить их в полной сохранности. Шпилькин, не подозревая ничего дурного, охотно и без залога исполнил просьбу кума, хотя украшения его жены стоили более 1000 талеров. Тимошка, однако, не только забыл их вернуть, но когда кум ему о том напомнил, стал все отрицать, требуя доказательств. Шпилькин призвал его на суд и добился его осуждения, но так как других улик против него не имелось, Тимошку отпустили на поруки».