Королева внимала, затаив дыхание. Вдохновленный, он припомнил учение рабби Аризаля, изложенное ему Сарой, и добавил в эту картину завершающий мазок: «Осенью среди карликов обязательно есть один журавль, заодно с ними воюющий против своих же сородичей, а среди журавлей весной – один карлик. Те и другие потому лишь и способны одолеть врага, что удерживают в себе часть его силы. Иначе никому никого победить нельзя».

«Почему?» – спросила королева.

«Потому что крупица смерти входит в состав жизни, которая без нее невозможна», – объяснил он с поклоном.

«Жизнь невозможна без любви, – возразила она. – Царь смерти не видит нас, когда мы любим. Любовь окутывает смертных волшебным покрывалом, непроницаемым для его глаз».

«Нет, – не согласился Анкудинов, – он не видит нас по другой причине. В минуты любви мы находимся так близко к нему, что он не может нас разглядеть».

Внезапно Кристина Августа встала и двинулась по аллее, сделав знак следовать за ней. Остановились возле укромной дверцы в ограде.

«Запомните это место, – приказала королева. – Завтра в полночь здесь будет стоять моя служанка. Она проведет вас ко мне в спальню».

Анкудинов затрепетал.

«Ваше величество, – заговорил он не сразу и почти шепотом, – я питаю к вам третью разновидность сознательной любви, иными словами – благоговение. Боюсь, оно не позволит мне дать вам те наслаждения, каких вы заслуживаете как женщина».

Она молчала. Глаза, и без того небольшие, превратились в щелочки, как у ее лапландца. Анкудинов собрал все свое мужество и сказал: «Мне нужно время, чтобы привести душу и тело в согласие с желаниями вашего величества. Вначале я должен соединиться с вами в мыслях моих».

Королева что-то шепнула своему карлику, тот сбегал во дворец и принес хозяйке прелестную серебряную табакерку. Она вручила ее Анкудинову, приказав открыть немедля.

Он повиновался. На дне обнаружился миниатюрный портрет самой Кристины Августы в королевском одеянии, со скипетром в руке. Лицо и вся ее поза были исполнены державного величия.

«Придете к себе, нажмите вот сюда», – показала она чуть заметный шпенечек в правой стенке, загадочно улыбнулась и ушла.

На постоялом дворе он раскрыл табакерку, надавил на шпенечек. Раздался щелчок, в ту же секунду его будто громом поразило. Венценосная особа исчезла, вместо нее явилась она же совершенно нагая, возлежащая на ложе, как Даная в ожидании золотого дождя.

Испугавшись, Анкудинов снова щелкнул шпенечком. Опять возникла королева во всех своих регалиях.

Никогда не приходилось ему держать в руках такое чудо. Мало-помалу страх прошел, он стал забавляться игрушкой. Нажал еще раз, другой, третий, десятый, двадцать пятый. Вдруг внутри хрустнуло, и сколько он ни терзал заветный шпенечек, северная Зенобия оставалась лежать на дне табакерки в чем мать родила.

Анкудинов долго смотрел на нее, пытаясь пробудить в себе животную любовь, затем сунул табакерку в карман и пошел в харчевню пить пиво. Под хмельком проще было избавиться от благоговения перед высочайшими прелестями. Домой он вернулся разве что не на четвереньках, завалился спать, а утром полез в штаны и ахнул – табакерка исчезла.

В то утро Оксеншерна принял московского гонца Василия Шпилькина, прибывшего в Стокгольм на прошлой неделе. Как человека низкого звания к королеве его не допустили, и он, для виду поупрямившись, согласился отдать царскую грамоту канцлеру. Тот сам с ней ознакомился, будучи облечен полномочиями прочитывать такие документы.

Царь Алексей Михайлович эту грамоту не писал, не диктовал и даже в глаза не видел, но по приговору Боярской думы посольский дьяк начертал от его лица, что если его сестра, королева Кристина Августа, по-прежнему хочет быть с ним, великим государем, в дружбе и в любви, ей надлежит без всяких зацепок выдать самозваного князя Шуйского, который шестой год бегает по разным государствам и теперь обманом пристал к свейскому двору.

Говоря с Оксеншерной, Шпилькин изъявил готовность целовать перед ним крест на том, что царь Василий Шуйский по грехам своим был бездетен, у его братьев рождались одни дочери, а государское имя воровским обычаем возложил на себя беглый подьячий Тимошка Анкудинов. Ему же, выблядку, ни в чем веры иметь нельзя, он воню испустит при остатнем дыхании своем, и что скверный его язык ни возглаголет, все то суть песья лая.

Вечером Оксеншерна лично сообщил об этом Кристине Августе. Он предложил отправить самозванца в Москву, чтобы не портить отношения с царем, но королева заупрямилась. «Ложь! – заявила она. – Простой писарь не может иметь столь изощренный ум». Пришлось напомнить ей, что из Новгорода поступает в Швецию дешевый хлеб по твердым ценам, не стоит рисковать благополучием подданных из-за сомнительного иностранца. Этот аргумент королеву также не убедил, тогда, рассыпавшись в извинениях, Оксеншерна подал ей табакерку со сломанным шпенечком. Внутри несменяемо красовалась она сама в костюме Евы.

Табакерка выпала у Анкудинова из штанов, когда он, как принято у людей благородного звания, накануне снимал их с себя, ложась спать. Это ему почти удалось, но закрыть дверь в комнату сил уже не хватило. Чертовы салакушники пиво варили ярое, да еще приправляли его хлебным вином.

Рано утром, пока он дрых без задних ног, хозяин постоялого двора, проходя мимо, через дверь положил глаз на валявшуюся за порогом табакерку. Он решил, что у пьяного украсть, все равно как на улице найти, греха нет. Подобрал тихонько серебряную коробочку, унес к себе, открыл, ужаснулся и побежал с ней к знакомому ратману. Вскоре она со всеми предосторожностями, обернутая двумя слоями сукна, была доставлена Оксеншерне. Направляясь во дворец, тот прихватил ее с собой на случай, если королева не пожелает внять доводам разума.

Канцлер догадывался, каким образом эта вещица оказалась у пройдохи-московита, но дипломатично держал язык за зубами. Он коротко рассказал о том, как она попала к нему самому, и добавил: «Вчера князь Шуйский показывал ваш портрет собутыльникам в трактире, дерзко похваляясь любовью к себе вашего величества».

Эффект превзошел его ожидания. Королева, как львица, заметалась по кабинету. Оксеншерна испугался, что сделал чересчур сильный ход и русский царь не получит самозванца живым. «Ваше величество, – заметил он, – уступите его московским палачам. Они хорошо знают свое дело».

Эти необдуманные слова только подлили масла в огонь. Наконец, немного успокоившись, Кристина Августа повелела сегодня же посадить князя Шуйского на любой корабль и выслать в Копенгаген, Ревель, Ригу, куда угодно, лишь бы духу его тут не было. Оксеншерна пытался возражать, но ничего не добился. Характером королева пошла в отца, а перед Густавом Адольфом дрожала вся Европа.

«Скажите московитам, – приказала она, – что он скрылся от нас и мы не в силах его разыскать. Мы всем сердцем желаем порадовать великого государя, нашего брата, и быть с ним в дружбе и в любви, но не в нашей воле выдать ему князя Шуйского».