Еще с утра роскошный тюрбан Абу Нуваса – а это, конечно же, был он – украшала драгоценная эгретка. Но день уже клонился к вечеру – поэт успел пропить и эгретку, и большую часть серебряных дирхемов из кошелька в рукаве. В конце концов, они с друзьями срывали флажок уже во второй таверне, избавляя пронырливых ханьцев от запасов фруктовой бормотухи.

– Хлебни, Имру, – приоткрыв один глаз, посоветовал Тарег джинну.

– Премного благодарен! – злобно мявкнул тот. – Сами пейте свой шмурдяк!..

И, сердито бормоча в растопыренные усы, продолжил свое маятниковое хождение.

– А то присядь, – позевывая, проурчал Митама со своего коврика.

Тигр лежал на животе, положив золотую морду на лапы, и жмурился на заходящее солнце.

– Вот уж действительно, Имру, сядь, голова от тебя кругом идет, – улыбаясь теплым лучам, протянул нерегиль.

В ответ кот поднял взъерошенные лопатки:

– Сядь? Сядь, ты говоришь?.. Он назвал меня бездарем!

– Неправда, – проворчал Митама. – Он всего лишь прочитал тебе свое всегдашнее: «Мне говорят: „Вспомнил бы ты в стихах кочевье племени асад! Да не будет обильно твое молоко! Скажи, что это за племя асад? Не заимствуй у бедуинов ни их развлечений, ни их образа жизни. Ведь жизнь их – бесплодная земля… Куда там кочевью до дворцов Хосрова!“»

– Вообще-то, я с ним согласен, – покивал Тарег. – Дворцы Хосрова внушают больше уважения, чем палатки бедуинов, я свидетельствую это, ибо сам видел…

Кота аж затрясло. Он забил хвостом и растопырил уши:

– Да… Да как ты можешь, Тарег! Как – ты – можешь! После того, что я для тебя сделал!

Нерегиль вздохнул и потянулся почесать джинна за ухом. Тот свирепо увернулся и сел поодаль, обмотав лапы хвостом. Тарег вздохнул еще раз:

– Прости, Имру, ты ведь знаешь, я в поэзии не силен. А за то, что ты сделал, я благодарен. Считай, я твой должник.

В ответ кот поднялся, подошел и вспрыгнул нерегилю на живот – мол, чеши за ухом, так уж и быть. Тарег принялся гладить короткую густую шерсть, прижимая ладонью уши и проводя пальцами до самого основания хвоста. Имруулькайс блаженно прикрывал глаза каждый раз, когда ладонь нерегиля прикасалась к его затылку.

Наконец, кот дернул хвостом и спрыгнул на циновку. И сказал:

– Ладно, самийа. Ничего ты мне не должен. Считай, что я расплатился за то… мнээ… за тот… мнээ… вымысел. В Фейсале.

– Вранье, ты хотел сказать, – насмешливо заметил Митама и погрозился золотой лапой. – К тому же вы никого не нашли. Ушел змей, ушел с концами. И как ушел, так и снова придет. Да.

Тарег покачал головой:

– Кто же виноват? Джинны сделали, что могли.

Кот горестно вздохнул.

И вдруг злобно прижал уши:

– Что же до твоего… владельца, то ты попросил – мы отнесли его в город. И ему, ублюдку, со мной вовек за это не рассчитаться. Так что я предпочитаю списать долг.

Тарег снова кивнул. Джинн вытянул хвост:

– И я снова скажу тебе – зря ты это сделал. Он тебе не простит. Никогда. Знаешь, что эти смертные твари больше всего ненавидят?

Тарег молчал, опустив голову.

– Я тебе скажу, – мрачно сказал кот, злобно дергая хвостом. – Они больше всего ненавидят, когда им делают добро. Когда спасают, вытаскивают из передряг, помогают в беде. Вот этого, Полдореа, они простить не могут. Потому что, когда потом в ответ они тебя предают, они чувствуют себя тем, кто они есть на самом деле, – мразью и ублюдками творения.

И кот отошел и сел у самого края террасы.

Нетрезвая компания под абрикосом разразилась взрывом хохота. Покачиваясь на нетвердых ногах, Абу Нувас поднялся и принялся громко читать, отмахивая ладонью:

Когда любимая покинула меня,

На небесах померкло солнце – светоч дня.

И так измучили меня воспоминанья,

Так думы черные терзали мне сознанье,

Что дьявола призвал я, и ко мне

Явился он потолковать наедине.

«Ты видишь, – я сказал, – от слез опухли веки,

Я плачу, я не сплю, погублен я навеки.

И если ты свою здесь не проявишь власть,

Не сможешь мне вернуть моей любимой страсть,

То сочинять стихи я брошу непременно,

От песен откажусь, забуду кубок пенный,

Засяду за Коран – увидишь ты,

Как я сижу за ним с утра до темноты.

Молиться я начну, поститься честь по чести,

И будет на уме одно лишь благочестье…»

Вот что я дьяволу сказал… прошло три дня —

Моя любимая пришла обнять меня.[10]

Имруулькайс обернулся, щуря большие зеленые глаза:

– Вот, Полдореа. А ты мне не верил… Им конец света не страшен. Они ко всему приспособятся – как тараканы…

Юнцы размахивали рукавами, требуя еще арбузного вина. Абу Нувас, покачиваясь, раскланивался, прижимая к груди отягощенную огромными перстнями руку.

Тарег отхлебнул из чашки, сморщился и, сплюнув гадкую жидкость, ответил:

– Это просто идиот, Имру. К тому же пьяный.

– Я б даже сказал – непросыхающий, – подал голос Митама.

Стайка молодежи вокруг придворного поэта гомонила и толкалась. Опасливо поглядывающие купцы подхватили кувшин и принялись оттаскивать подальше свой ковер.

Кот поднялся и потянулся, вытягивая передние лапы. И заметил:

– Знаешь, Полдореа, что мне более всего непонятно в этой жизни?

Тарег вежливо поднял брови.

– Почему им все сходит с рук, а? – зло прошипел джинн. – Вот смотри: этот придурок надекламировал сейчас на такой счет в аду – и ничего! Ничего! А ты? Ты решил проучить распустившего руки слабоумного засранца-мужеложца – и что? Тебя ангелы… – тут кот поднял голову и оскалился в небо, – …вздернули в петельке так, что на шее до сих пор след остался. Потому что, видите ли, Кля-аатва у тебя… Догово-ооор… А у людей? А?! У них договора – нет, что ли?!..

– Не знаю, Имру, – вздохнул Тарег.

Потрогал подживающее горло и выплеснул содержимое чашки на оранжевые цветы у ступеней айвана.

– Да срал я всем этим ангелам прямо на середину темечка, – прошипел Имруулькайс и, задрав лапу вверх, принялся вылизываться.

Нерегиль криво улыбнулся.

И снова зажмурился, подставляя лицо солнцу.

Тут из сада донеслись громкие крики, смех – и запинающийся, пьяный голос Абу Нуваса:

– Снова изъявляю тебе почтение, о обладатель светлого лика! Не соизволишь ли ты почтить нас новой декламацией, о Утайба ибн Науфаль?