— Биг-бит… Это биг-бит сделал из России пустыню! — выдохнул вдруг Фетисов.

— Ты чего? — пробудилась Настя. — Чего говоришь?

— Это я так. К слову, — смутился основатель русского рока.

Залетевшая мысль была для него крамольной. Фетисов всегда ощущал в рок-н-ролле только творческий импульс, игнорируя более мрачную сторону, которая, по-видимому, была. Но сейчас он не хотел говорить о ней.

— В воздухе был разлит пульсирующий ритм, это я ясно помню, — с трудом произнес он. — Битлы, по-моему, помешали Третьей мировой войне. А политики придумали какое-то мирное сосуществование и забрали их лавры себе.

— Сволочи! — согласилась Настя. — Ненавижу политиков!

— Глобализация мира… Это ведь рок-н-ролл сделал, а не экономика!

— Мы — антиглобалисты! — надулась крашеная.

— Я это понял. Ты мне машину вести мешаешь! — заметил Фет, чувствуя, что попутчица начинает водить рукой по его штанине. — А на сексуальную революцию нужна сексуальная контрреволюция, я так думаю!

— В каком смысле? — и она убрала свою руку.

— Тотальная девственность. Пояса девственности, как в рыцарские времена.

— А не скучно будет?

— Зато гигиенично.

— Слушай, а это экстремально! — оживилась Настя. — И что, никто никому не дает?

— Ни под каким видом. Повенчаешься, тогда пожалуйста.

— Прикол! — обрадовалась она. — Но ведь тогда всем будет хотеться!

— И пусть, — возразил Фетисов. — Будет хотеться, значит, напишут музыку, поэзию. Сейчас никому ничего не хочется. Потому и искусства нет.

— Слушай, тебе нужно вступать в нашу общину! — затараторила Настя. Ты — клевый кулек. Одно слово — Фет! Ты сейчас что играешь?

— Шуфутинского, — признался Федор Николаевич.

— Хватит гнать! Группа твоя еще цела? Что-то о ней ничего не слышно!

— Распалась. Одновременно с битлами.

— Ох, как жалко! — искренно вздохнула попутчица.

Федор вспомнил Бизчугумба. Он его встретил недавно на оптовой ярмарке, расположенной рядом с московским домом, где Бизча подвизался грузчиком. Испитой и поджарый, как йог, с благородной сединой в цыганских волосах. Прошел мимо и не поздоровался — то ли не узнал с перепоя, то ли сделал вид, что не узнает.

— Я, пожалуй, соберу новую группу, — бухнул вдруг Фет.

Бухнул оттого, что Рубашея за это время нисколько не изменился. И в сорок он остался мальчиком, готовым слабать хоть биг-бит, хоть рок-н-ролл, в зависимости от настроения.

— И правильно! — обрадовалась Настя. — А то нечего слушать. Попса не в счет, альтернатива приелась, а битлы… Не будешь же слушать сто лет одних битлов!

— Расскажи мне про свою общину, — потребовал Фетисов. — Значит, вы антиглобалисты?

— Мы — зеленая самооборона. И обороняем мы лес. От жирных индюков совдеповских нуворишей!

— А почему именно лес?

— А что есть еще в России, кроме леса?

Фет задумался и вдруг изрек:

— Кроме леса в России есть водка, православие и литература XIX века.

— Все? — терпеливо спросила Настя.

— Кажется, все. Получилось четыре кита. Водка-то останется в любом случае.

— А леса хотят вырубить! — застонала она. — Ты представляешь Россию лысой?

— Нет.

— И я нет. А у нас теперь осталось только пять процентов девственных лесов. На такую страну — всего пять процентов! Китайцы вывозят к себе приамурскую тайгу, финны оголяют Карелию.

— Да не в китайцах дело! Алчность! Алчность русского человека, — голос Фетисова сорвался, потому что об алчности, в частности своей, он думал довольно часто.

Действительно, с лесами в этот год творились чудеса. По Владимирской области стоял стук топоров. К магазинам, торгующим дачным сырьем, выстраивались очереди перегруженных лесом машин из Костромской, Ярославской, Ивановской областей. Доски уходили со свистом. Народ нищал, но нищал как-то странно, выстраивая многочисленные курятники, хатенки и домушки, над которыми, как шапки Мономаха, возвышались четырехэтажные особняки начальства. Лесные опушки, где веками собирали белые грибы, за месяц превращались в мусорные свалки.

— Просто все уже разворовали, — сказал Фетисов. — Остался один лес. Его и доворовывают.

— А мы не дадим.

— Как?

— Есть свои методы. Пикеты, листовки…

— Насилие, — подсказал Фет.

— Именно. Приезжай к нам, стройся и живи. Чистая вода, хвойный лес, грибы и ягоды.

— Почему зовешь? Ты ведь, кажется, не любишь мужчин, — предположил вдруг Фетисов, ориентируясь на смутное чувство, возникшее в нем от крашеной.

— Но ты не мужчина. Ты — Фет, — нежно произнесла попутчица. — Будешь нам на гитаре играть!

Федор Николаевич печально улыбнулся, как улыбается калека, которому предлагают потанцевать.

— А по поводу мужчин… Меня ведь отчим воспитывал!

— Значит, я догадался! — обрадовался Федор своей интуиции.

Он вспомнил Лешека, как тот спрыгнул с балкона. Мама после этих бурных событий сильно сдала, и у нее появилось что-то, похожее на нервное расстройство. Она умерла в 1988-м, через год почила ее сестра, прописанная в Москве с помощью Дикции — иногда сердобольного Леонида Ильича. И этим, похоже, окончилась полоса смертей в его жизни.

— Я ведь женат, — признался Фетисов. — И сынишка есть.

Он думал, что этим обидит свою попутчицу.

Но Настя довольно благожелательно откликнулась:

— Так давай к нам вместе с семьей! Только учти, у нас есть запреты. Пить нельзя. Ругаться матом нельзя. Все помогают друг другу и живут общим делом!

— Отлично. Я давно об этом мечтал!

— А пароль у нас какой, угадай!

— Кедр? — предположил Федор.

— Мимо.

— Дуб? Ольха?

Настя Эппл хохотнула.

Лес кончился. Впереди показались низкие дома внешне безлюдной Симы.

— Высади меня у магазина. Нужно затовариться.

Федор подкатил к бывшему сельпо, возле которого чернел заляпанный грязью велосипед. Осадил скакуна и заставил его встать у обочины.

— А ведь ты мне все наврала! — предположил он, открывая дверцу машины. — Нет у тебя никакой команды. Ты одна такая. Студентка какого-нибудь актерского вуза. Щуки, например. Ты ведь из Щуки?

— Так какой же пароль? — улыбнулась крашеная, не отвечая.

Фет не нашелся и молчал.

— Леннон! — вдруг выстрелила Настя Эппл.