Помню, я очень удивилась, — оказывается, Мадлен были известны даже мелкие детали катастрофы, впрочем, она добавила, что недавно завязала переписку с бывшим служащим компании «Блу Стар Лайн» и, задав ряд вопросов, получила самый настоящий отчет относительно тех шести часов, которые прошли с момента взрываторпеды до появления канадского эсминца в районе, где болтались шлюпки с людьми; в ее тоне, когда она об этом рассказывала, слышалась бесстрастность специалиста.

— Считая с командой и охраной, на борту находились более тысячи семисот человек. Половину спасти не удалось, — сказала она. — Самое возмутительное, что спустя неделю почти всех выживших в катастрофе все-таки отправили в Австралию.

Я не ожидала, что Мадлен будет разыгрывать негодование, однако она даже выдержала многозначительную паузу.

— Далее. В списках погибших существуют значительные расхождения. Возможно, кто-то из людей, кого считают погибшими, на самом деле остался в живых.

В это плохо верилось, и все-таки у меня вырвалось:

— Значит, тот человек, может быть, жив!

— Боюсь, в пользу такого предположения нет доводов, — сухо возразила она. — Насколько мне известно, во всех списках он значится погибшим.

С начала нашей беседы народу в кафе прибавилось, Мадлен то и дело с кем-нибудь здоровалась, кивая или помахивая рукой, однако нити разговора не теряла; уж не знаю почему, меня это стало раздражать, как будто из-за такой вот легкости ее рассказ становился какой-то обыденной историей. Точно в подтверждение моей мысли, она заговорила о вещах, которые к истории Хиршфельдера имели лишь косвенное отношение.

— Корабль торпедировала подлодка под командованием одного из известнейших офицеров той войны. — Эту новость она сообщила с таким видом, словно сим фактом была оказана особая честь погибшим людям. — Имя не играет роли, однако поневоле задумаешься, узнав, что этот же моряк раньше, в октябре, в заливе Скапа-Флоу отправил на дно «Ройял Оук».

Она вдруг посмотрела на меня в упор и, не отводя пристального взгляда, добавила, подчеркивая каждое слово, тоном учительницы, которая, прежде чем начать урок, обеспечивает себе внимание класса:

— База британского флота в Скапа-Флоу считалась надежно защищенной от нападения. Разумеется, в Англии после октября еще сильней поднялся крик о шпионах. Истерия не утихала вплоть до принятия решения об интернировании лиц германского происхождения.

Она вдруг посмотрела на меня в упор и, не отводя пристального взгляда, добавила, подчеркивая каждое слово, тоном учительницы, которая, прежде чем начать урок, обеспечивает себе внимание класса:

— База британского флота в Скапа-Флоу считалась надежно защищенной от нападения. Разумеется, в Англии после октября еще сильней поднялся крик о шпионах. Истерия не утихала вплоть до принятия решения об интернировании лиц германского происхождения.

И уж совершенно излишним было говорить о других кораблях с депортированными; впрочем, я слушала рассеянно, Мадлен, конечно же, прочитала по этой теме все, что только сумела разыскать, но мне эти сведения ничего не говорили; потом я все-таки перебила ее, спросив напрямик: почему Хиршфельдер поселился в Англии, почему не вернулся на родину, чего, в сущности, следовало бы ожидать, и почему не вернул себе настоящее имя?

— По-моему, в Австрии у него уже никого не осталось, — сказала она. — Отец погиб на фронте в последние месяцы войны, обстоятельства смерти матери неизвестны, но и она, очевидно, не дожила до окончания войны.

И тут я услышала нечто неожиданное:

— Может быть, ему помешал вернуться стыд.

— Вряд ли, — возразила я. — Даже если он чувствовал себя виновным в гибели того, другого человека, он не стал бы из-за этого всю жизнь играть в прятки.

Я заметила, что Мадлен колеблется; наконец решившись, она заговорила, осторожно подбирая каждое слово, часто делая паузы, а затем как-то заторопилась, словно хотела побыстрей все сказать и снова замкнуться.

— Была ведь… еще… история с девушкой — еврейкой.

Вот тут я впервые услышала о Рахили и о том, что «Хиршфельдер» в действительности был родом из Зальцкаммергута, расспрашивать не понадобилось — Мадлен говорила без остановки:

— Что касается этой истории, у него было куда больше причин винить себя. Ведь то, при каких обстоятельствах он бросил Рахиль в беде, просто чудовищно!

В эту тайну ее также посвятили Ломниц и Оссовский; на острове «Хиршфельдер» вкручивал желающим слушать липовую сказочку и буквально всем прожужжал уши, рассказывая историю свой любви, о трех неделях, которые он якобы провел с малышкой, об их счастье, которое уже тогда висело на волоске, и о том, как ее внезапно увели с собой люди в коричневой форме.

— В действительности все, надо полагать, выглядело намного прозаичнее, — сказала она с горечью. — Но все-таки он упорно держался своей версии, пока в один прекрасный день не разнюнился, вот тогда и выложил своим конфидентам правду.

Правдой было то, что девушка и ее отец весной, то есть незадолго до начала войны, пришли в гостиницу, хозяевами которой были его родители, пришли замерзшие и промокшие до нитки, вообще в жутком состоянии; верно и то, что они скрывались, но родители их пустили — ведь приват-доцент с дочерью приезжали сюда из года в год, каждое лето; но «Хиршфельдер» никогда не рассказывал в лагере, что родители ежедневно посылали его к постояльцам за деньгами, ни разу не обмолвился о не утихавшем беспокойстве родителей, которые все время говорили, что нельзя держать беглецов у себя в доме, мол, соседи давно пронюхали, кого здесь прячут, и после долгих обсуждений он всегда шел на второй этаж, стучался, и приветливый пожилом человек тотчас открывал дверь, протягивал деньги, несколько бумажек, которые он молча забирал. Правдой, вне всякого сомнения, было и то, что он влюбился в девушку, но много ли раз за те три недели вообще ухитрился ее увидеть — совсем другой вопрос, потому что чаще он напрасно дожидался ее появления, она спускалась вниз только к ужину, а в остальное время почти не выходила из комнаты, и он подслушивал в коридоре, но голосов не слышал — только шаги из угла в угол, прерывавшиеся ее мучительным кашлем. Насчет прогулок с девушкой на озеро, которыми он так бахвалился, явно привирал — лишь один-единственный раз в те дни она чувствовала себя получше, и он уговорил ее пойти погулять, окольными тропинками привел на озеро, и там, на берегу, сидел рядом с ней, греясь на солнце, молчал, все собирался с духом, но ничего не мог выдавить, кроме неуклюжих любезностей, так что в конце концов бросил эти попытки, просто сидел и молча пялился на ее синеватые губы и руки с синеватыми ногтями.

Мне запомнилось, что голос Мадлен, когда она рассказывала о тяжелой болезни девушки, стал совсем тихим, она перестала поминутно оглядываться на дверь и смотрела только на свои руки неподвижным, под конец — буквально заледеневшим взглядом.

— У девочки был порок сердца.

Уж конечно, я не удержалась, повторила эти слова, и сразу вспомнился медальон в форме сердечка и надпись «Девушка моего сердца».