В следующую субботу госпожа Меир опять пошла в синагогу. На этот раз улица перед зданием была запружена огромной толпой московских евреев. Они узнали, что она ходит в синагогу и пришли посмотреть на нее, ощутить свою принадлежность к еврейскому народу и продемонстрировать уважение к Израилю. Они обступили Голду, называли ее по имени, дотрагивались до нее и даже целовали ее одежду. Голда была глубоко растрогана и смогла сказать им только одну фразу на идиш:

— Спасибо вам, что вы остались евреями!

Она поняла, что никакие силы — ни коммунизм, ни фашизм — не могут сломить этих людей: евреи остаются евреями.

Как посла принимали по третьему разряду, так и для посольства отвели третьеразрядный старый одноэтажный особняк в арбатском переулке. Но многие евреи все равно стремились туда, чтобы пройти мимо и прочитать вывеску: «Посольство государства Израиль», с шестигранной звездой Давида — Моген Давид. Но проходили они по другой стороне, на всякий случай, из страха, чтобы их не сфотографировали.

А новые слухи о Голде Меир продолжали распространяться: ей всего пятьдесят лет, она очень энергичная и очень простая, охотно знакомится с разными людьми, конечно, больше всего — с евреями.

И вот в посольстве Израиля был устроен первый официальный прием для дипломатического корпуса и общественности Москвы. Посол Меир подала на утверждение в Министерство иностранных дел длинный список приглашенных советских гостей. Ей ответили, что почти половина приглашаемых не могут быть на приеме по разным причинам, но явятся следующие люди: министр иностранных дел Молотов с женой, заместитель министра иностранных дел Литвинов с женой, министр строительства Гинзбург с женой, директор телеграфного агентства Лозовский с женой, главный режиссер Еврейского театра Михоэлс с женой, писатель Илья Эренбург с женой, академик Зельдович с женой и еще несколько деятелей культуры с еврейскими фамилиями.

* * *

Семен Гинзбург и Августа немного волновались. Им приходилось бывать на правительственных и дипломатических приемах, но все-таки визит в израильское посольство был событием особым. Августа долго обдумывала наряд: ведь посол — женщина, она может оценить любой намек лучше мужчины. Наконец решила надеть недавно сшитый строгий синий костюм и украсить его брошью. Августа долго примеряла брошь перед зеркалом — куда лучше приколоть, спрашивала мужа:

— Как ты считаешь — лучше справа или слева?

Семен отшучивался:

— По мне, все равно — где брошка, там и перед. Вот именно!

Из их Левшинского переулка идти до посольства было всего несколько кварталов, но положение официального лица обязывало министра приехать на машине. У него был персональный правительственный автомобиль ЗИС-101 темно-вишневого цвета, с хромированным сигналом-клаксоном на радиаторе сбоку. Машина мягко и медленно продвигалась к посольству, и чем ближе они подъезжали, тем больше густела толпа. Семен наклонился к Августе и шепотом, чтобы не слышал водитель, сказал:

— Половина — евреи-энтузиасты, а вторая половина — агенты.

Посол Голда Меир, секретарь посольства и военный атташе стояли в тесном вестибюле при входе и пожимали руки входящим. Сотрудник министерства называл имена гостей. Первыми подошли Молотов с женой Полиной Жемчужиной. Когда Жемчужина пожимала руку Голды Меир, то сказала послу:

— Я тоже дочь еврейского народа.

Голда улыбнулась и пожала ее руку еще крепче. Стоявший поодаль сотрудник Министерства иностранных дел, присланный для слежения за порядком, криво улыбнулся и решил: это надо передать.

Семену Гинзбургу не надо было говорить, что он сын еврейского народа, — это Голда сразу поняла по фамилии и носу. Августа, подойдя, сделала чуть заметный книксен, как делала когда-то давным-давно, в детстве. Она очень понравилась госпоже Меир, та сказала ей:

— Вы очень элегантны.

Когда к послу подошли Михоэлс с женой Анастасией Потоцкой, Голда Меир долго не отпускала руку Михоэлса и проникновенно говорила:

— Наконец-то я вас вижу. Сколько я слышала о вас восторженных отзывов! Вы слава и гордость евреев всего мира. Наверное, со времен Иудейской войны первого века, когда жил знаменитый еврейский актер Деметрий Либаний, у евреев не было такого великого актера. Я обязательно приду в ваш театр и буду ходить как можно чаще.

Немного смущенный, Михоэлс ответил:

— Спасибо за комплимент, но, право, я не такой уж великий актер. А видеть вас в театре мы все всегда будем рады.

Голда продолжала:

— Буду приходить. К тому же нам надо о многом поговорить.

Тот же сотрудник министерства старательно запоминал все слова диалога — для передачи.

Семен Гинзбург давно не видел своего дальнего родственника Соломона Михоэлса и поразился переменам в нем: Михоэлс постарел, осунулся, у него был блеклый, грустный взгляд. Пока Августа разговаривала с Полиной Жемчужиной, он подошел к актеру:

— Соломон, помнишь меня? Я Сеня Гинзбург.

— Конечно, помню. И брата твоего Павлика тоже помню — такой талантливый человек, настоящий интеллектуал.

— Да, настоящий, ты прав. Вот именно! Знаешь, надо встретиться и о многом поговорить, приходите к нам, — жестом фокусника он незаметно передал Михоэлсу свою визитную карточку с адресом и тихо добавил: — Пока что я могу сказать тебе только одно: будь осторожен, очень осторожен. Я знаю, что говорю. Вот именно.

* * *

В газетах прием не описывали, только через две недели появилась короткая заметка: «Прием в израильском посольстве прошел в теплой и дружественной обстановке».

К концу войны Еврейский театр Михоэлса вернулся из эвакуации в Москву и с большим энтузиазмом готовил новый спектакль «Принц Реубейни» по пьесе Бергельсона, на историческом материале древних времен. В пьесе присутствовала тонкая и сложная интрига, искусно превозносились положительные черты еврейского характера. Для утверждения спектакля сначала был устроен просмотр комиссией Министерства культуры. Приехал министр Храпченко и его первый заместитель критик Иван Анисимов. Это насторожило Михоэлса — такая комиссия означала строгий разбор и ничего хорошего не предвещала. Актеры хотели остаться на разбор спектакля, но министр сурово сказал:

— Соломон Михайлович, оставайтесь только вы и ваш заместитель Зускин.

Не всегда важно, что люди говорят, но всегда важно — как они это говорят. По тону сказанного Михоэлс понял, что спектакль зарежут. Храпченко с 1930-х годов возглавлял министерство культуры. Параноидальная склонность Сталина считать себя универсальным гением привела к тому, что он выдавал себя за знатока и ценителя искусств. Поэтому никакой свободы мнения у министра Храпченко не было и быть не могло.

Говорил его заместитель Анисимов, известный литературный критик, — у него был хорошо отточенный язык: