чтобы соседи не заметили… А потом Глеб просит у старушки-соседки кусок хлеба, не для себя, для брата, для себя бы он просить не стал. Старушка спрашивает, что с ними, когда приедет мама, но Глеб не знает. Она зовёт его в свою чистенькую комнату, и в прорехи рубашки видит огромной кровоподтёк. Но Глеб просит не говорить никому, их снова отправят в детский дом, а там ещё хуже. Старушка просит его позвать Вовку и в тайне кормит их простым супом, больше у неё ничего нет, сама – нищая… А как-то спьяну нянька спотыкается об любимую машинку Вовки, игрушек в тот период у них было мало, и эту машинку брат очень любил, и вот пьяная тварь хватает игрушку и разбивает её об Вовкину голову, отлетают колёса, ломается кузов, кровь хлещет из головы, Вовка орёт, потом падает в припадке, остатки машины летят в стену, а нянька заваливается с храпом на кровать. Глеб кое-как останавливает кровь, пытается остановить эпилептический припадок, а потом из останков собирает машинку обратно, как может, с помощью клея и скотча. Вовка очнётся, пусть будь хоть такая игрушка…

А ещё нянька периодически приводит мужиков, и она развлекается с ними на соседней кровати, они возятся, кровать скрипит, раздаются неприятные звуки, Глеб с Вовкой на соседней кровати, и хоть и за занавеской, но им всё слышно. Глеб затыкает уши брату, сам прячется под подушку. Любой их вздох, кашлянье или плач Вовки в этот момент и избиения им не избежать. Она будет их пинать по почкам, бить по животу, гасить о них сигареты, пока они не упадут в обморок от боли. В пять лет Глеб смотрел на брата и почти выл от бессилия хоть как-то помочь ему: неимоверно худой, косточки торчат, большая голова перевешивает шею, весь в страшных синяках. Он не видит, что он сам такой же худой, только более пропорциональный, всё-таки он относительно здоров, хотя тело тоже всё синее от побоев. Они никогда не покидают квартиру, гулять их не водят, теоретически Глеб может сбежать, поискать пропитание на улице, в крайнем случае, что-то своровать, но если его поймают, что же будет с братом? Нянька просто изобьёт его до смерти, так хотя бы Глеб ей мешает, он берёт основную долю тумаков на себя, так что приходится промышлять в квартире: брать что-то у соседей, какие-нибудь маленькие кусочки, чтобы те не заметили, сметать объедки, или, когда нянька пьяная и спит, съедать её еду, пусть потом колотит, главное, что они смогли поесть и относительно сыты. В современном мире такое сложно представить, бдительные органы опеки, всякие социальные службы, но тогда, в начале 1990 – х годов, при полной разрухе в стране никому не было дела до двух почти умирающих от голода, забитых до полусмерти детей. Двухгодичный ад закончился, когда им было почти семь лет и больше никогда не повторялся, как эта садистка только не убила их или серьёзно физически не покалечила, осталось загадкой, и Глеб засунул это в глубь памяти, стараясь никогда не возвращаться к тому кошмару. Они поправились, стали нормально питаться, появились одежда и игрушки, Вовку подлечили, Глеб научился улыбаться… И компенсировал все эти нищие годы: качественной едой, дорогой одеждой, украшениями и автомобилями, недешёвыми развлечениями. Ни он, ни Вовка никогда не вспоминали эти годы и никогда об этом не говорили, Глеб надеялся, что брат забыл об этом, да и он сам тоже. Затянулись раны и физические, и душевные. Лишь очень редко Вовке во сне виделось, что он снова маленький и его избивают, он просыпался с криком, долго плакал, просил хлеба, и потом не мог успокоиться, после чего у него случался припадочный приступ.

Однажды прошлое напомнило о себе, им было лет 15, когда на пороге вдруг оказалась нянька-изверг. Отсидев снова срок в тюрьме, страшная, беззубая, она приползла к ним с претензией, что ей чего-то тогда не доплатили. Но пятнадцатилетний Глеб – это уже не пятилетний ребёнок, он был выше её, шире в плечах, натренирован спортом. Увидев свою мучительницу, Вовка забился в истерике, а Глеб вытолкал женщину на лестничную клетку и прикрыл за собой дверь. «Ну ты и верзила стал», – сказала она ему, а Глеб взял её за шиворот, высказал всё что он о ней думает, и жёстко пинком спустил её с лестницы, пригрозив, что если ещё она здесь появится, то пусть пеняет на себя. Больше он её не видел.

Но вот перед ним мальчишки, конечно, их не бьёт родная мать, но, видно, что они голодны и плохо одеты, кроме Даниэлы, работать в семье некому. И она вынуждена тянуть непосильную для женского плеча лямку! А он, мужчина, с головой и руками, наслаждается роскошной жизнью.

Даниэла отцепила братишек от Глеба.

– Ты извини. Они просят потрогать твою машину.

– Пусть трогают, лишь бы неприличных слов не писали.

– Пойдём, я познакомлю тебя с мамой. Только она не знает никакого языка, кроме испанского.

Когда сеньору познакомили с Глебом, она что-то, задыхаясь из-за сердечной болезни, сказал Даниэле.

– Она просит тебе передать, что ты очень красивый.

Глеб улыбнулся, но без своей ядовитой усмешки.

Последующие несколько дней, Глеб много думал о семье Даниэлы. Надо как-то изменить свою жизнь, проявлять к людям сострадание и милосердие. Попытаться хоть кому-то помочь, Эллочка же говорила, что надо быть милосердным и по возможности, помогать людям. Чтобы сделать, чтобы не обидеть Даниэлу, но облегчить ей жизнь? Решение пришло мгновенно. Как-то днём, зная, что Даниэла работает, Глеб приехал к её дому. Её мама сидел всё так же на крыльце. Дети с визгом кинулись к нему навстречу. Но Глеб мягко отстранил их, подошёл к больной женщине, и дал ей в руки толстый конверт. Женщина заглянула в него, увидев пачки евро, она расплакалась, обняла Глеба и стала говорить что-то на своём языке.

Вечером к нему в номер ворвалась Даниэла.

– Зачем ты это сделал? – спросила она.

– Я обеспеченный человек. Почему я не могу помочь людям? Тем более, завтра утром я уезжаю.

– Это твоя плата за то, что я отдалась тебе?

Глаза Даниэлы метали молнии, волосы растрепались, она была прекрасна. Глеб взял её за руку и с силой притянул к себе на диван. Серые глаза впились в неё взглядом, а губы почти касались её губ.

– Я никогда не плачу женщинам. А сделал я это, потому что вижу, как ты надрываешься.

И он начал жадно её целовать.

– Значит, ты уезжаешь? – чуть