– Олег Матвеевич, ты, говорят, свистеть умеешь громко?

– Умел когда-то, Владимир Игнатьевич.

– А ну давай свистнем, кто громче. Сначала ты, потом я.

– Да ну что вы, Владимир Игнатьевич, нас арестуют!..

– Ничего, вместе будем сидеть. Давай-давай, под мою ответственность.

Олег, вложив два пальца в рот колечком, свистнул все-таки вполсилы, но и этого хватило, чтобы вся приемная вскинулась, а секретарша, выпучив глаза, вскочила на ноги – такого тут не слыхали с семнадцатого года.

– А теперь я, – и Обломов вложил в рот два пальца правой руки и один левой.

От его от посвисту соловьиного маковки на теремах покривились, а околенки во теремах рассыпались, а что есть людишек, все мертвы легли.

Полубояринова вылетела из кабинета пулей и застыла с разинутым ртом. Однако реальную власть над «Интегралом» Обломов не потерял – преданный Мохов все делал по его указаниям, подаваемым как дружеские советы. Да и вообще у Обломова был такой заоблачный авторитет, что перечить ему мог решиться разве что какой-нибудь святотатец.

Интересно, что Обломов безошибочно почувствовал, когда Олег перестал его обожать, и тоже перестал брать с собой на важные, да и ни на какие другие встречи. Но в остальном ничего не изменилось: он понимал, что Олег все равно его чтит и никогда не предаст.

– Проникнув в ноосферу, Обломов мог легким щелчком по карте США вызвать землетрясение в Сан-Франциско, – продолжал просвещать публику Копенкин. – Он мог капнуть из шприца на карту региона и вызвать наводнение в Новом Орлеане. Он мог специальным узлом связать флаги России и Украины и этим вызвать дружбу этих стран. Разве это могла потерпеть мировая закулиса?

Олег поспешил перевести взгляд на Бахыта. Он всегда был высокий и поджарый, их индеец среди ковбоев, а этот черный костюм, в котором он в последний раз показывался на докторской защите, теперь и вовсе висит на нем, как на вешалке – этакий восточный аскет. Его конского волоса ежик совсем не поредел, только пересыпался серебром, но у глаз пролегли покорные морщинки усталого рикши, – вот Грузо поседел прямо-таки вдохновенно, по-дирижерски, на траурный митинг явился элегантный, как мафиози на похоронах Вито Корлеоне, только длинноватая для чеховской серебряная бородка в сочетании с наметившейся гулей на орлином носу напоминала о старике Хоттабыче. Но статен, статен по-прежнему.

А Боря Кац не столько поседел, сколько облез и потускнел (трава превратилась в сено – стригся бы налысо, как сам Олег…), даже лысина, его в отличие от сверкающей копенкинской, ничуть не отражала люстру, и сутулость его была не трудовой, а понурой, и поношенный серый костюмчик он, похоже, вывез из Кременчуга. Костюмчик был ему тесноват – на боках образовались перетяжки, хотя Кацо всегда был пузанчиком, – но нынче от тоски не худеют, а полнеют. Боря зачем-то отрастил еще и седоватые усики щеточкой, делающие его в сочетании с обыденной до тоски озабоченностью похожим на немолодого сапожника из черты оседлости. А когда-то с благоговением произносил слово интеллигент…

– Кому мешал Обломов, мы теперь понимаем. Но кому из его окружения был выгоден его уход? – ставил вопрос вопросов Копенкин. – Кому его уход развяжет руки?

Ясно кому – Мохову. Но тут наконец-то отключили микрофон.

Уфф, идет их сменить какое-то племя младое, незнакомое. Для Олега теперь и тридцатилетние были молодыми, а когда-то казались непоправимо взрослыми. Лица вроде видел, но теперь он в осыпавшемся «Интеграле» по именам никого из новых не знал. Мохов за половину ставки появляться не требовал, Олег и не появлялся.

Они снова оказались в темноватой галерее академиков, где вскорости появится и метровое фото Обломова, и принялись отстегивать от рукавов траурные повязки. Олегу почему-то было неловко смотреть на всплывших из Леты друзей, – непонятно было, как себя с ними вести, – да и портреты со стен смотрели укоризненно. Вернее, металлурги, атомщики, проектировщики танков и судов его просто игнорировали, а вот оба затесавшихся сюда чистых математика отвернулись от него прямо-таки с презрением – не прощали измену проблеме Легара.

После соприкосновения с холодом смерти остро хотелось самого теплого, что есть на земле, – душевной близости.

– Ну, что, двинули в «Манхеттен»? – с преувеличенной бодростью спросил Олег. – Мы же там в последний раз сидели. Там теперь, правда, японский ресторан «Харакири». Или «Камикадзе», как-то так. Но нам, татарам, один черт: что водка, что пулемет – лишь бы с ног валило. Что-нибудь про Лбова кто-нибудь слышал? В последний раз его видели в Тюмени – пьяный валялся…

Заморские гости и этого не слышали. Зато Боярский был в курсах, что Сундученко, он же Сундук, неплохо замолачивает на корпоративах, эксплуатирует ностальгические чувства, – Кот иногда разговаривает с ним по скайпу. К нынешней эстраде его и близко не подпустят, там теперь тоже демократия – прохиндеи стригут баранов. Любых частот в голос добавят или убавят, вспышек, плясунов, скандалов – пипл все схавает…

– В общем, попивает, брюзжит… Как все мы, бывшие красавцы – нам же не бабок, нам восхищения не хватает. Помню, после сейшена Сундук со мной советовался, какую дуру на ночь взять, а то, мол, вчера облажался: попалась наркоманка, лежала, как бревно…

Что еще кто про кого знает? (Тепла, тепла…)

Барбароссу как посадили за мухлеж со строительными нарядами, так с тех пор и затерялся, а Тарас как-то выкрутился, прошел свидетелем и укатил к себе на Галичину. Но Олегу однажды в телике привиделось, что мрачный мужик с кобзарскими усами на киевском Майдане, раскручивающий пращу с коктейлем Молотова, был Бонд: недаром Олегу всегда хотелось приклеить Бонду шевченковские усы.

– Так что отыскался след Тарасов. Я еще на Сороковой миле подумывал, что расстрелянный отец когда-нибудь его на что-нибудь подвигнет.

– Вы все бандеровский след ищете, а лучше на себя оборотитесь. Воду на Украине мутит Россия, – ужасно неожиданно выскочила эта принципиальность из-под жалкой седеющей щеточки Бориных усиков.

Неужели ему не хочется хотя бы глотнуть старой дружбы?..

– Конечно, Россия, такая теперь пошла гравитация: раньше во всем были виноваты евреи, теперь русские.

Олег сказал это, чтобы опередить Мохова, тот бы ответил куда как резче, но вообще-то от возражений психозы только обостряются, а политические, национальные страсти несомненно массовые психозы. К счастью, Мохов пребывал в скорбной отключке, и первая искра взрыва не вызвала.

– А насчет Бонда мне, скорее всего, показалось.

Зато Бахыту точно не показалось, что охранник, задержавший его в метро «Ломоносовская», был Тед, Юра Федоров, – раздобрел, но от этого перекрывал путь под землю лицам с восточным разрезом глаз еще более неотвратимо. Он Бахыта тоже узнал, так что даже паспорта не спросил, хотя Бах мог бы его порадовать еще и дипломом лауреата Госпремии, который теперь на всякий случай постоянно носил с собой. Бахыту хотелось порасспрашивать Теда, что да как, может, даже пропустить по стопарику, но Тед, некогда увлекавшийся эротической поэзией восемнадцатого века, похоже, чувствовал себя униженным, в глаза не смотрел, все время оглядывался…