– А вообще не знаете, чем она занимается? – в антрацитовых глазах Боярского засветилась грустная нежность – наконец-то живого коснулись. – Она как – замужем, не замужем?

Все почему-то воззрились на Олега, хотя знал он не больше других. Когда История разрушила «Интеграл», Обломов хотел ее оставить в самом своем узком круге, но она почему-то не пожелала, пошла в школьные поварихи – на шабашке насобачилась, – по крайней мере, не голодала. А насчет замужества – она же лучшие годы на Обломова потратила, хотя задействован ли был кожаный диван в его кабинете, это осталось делом Филиных домыслов. Но Олегу все равно было грустновато, что Обломов увел их любимую сестренку, дочурку полка… Да и сейчас все заметно притихли, хотя никто на нее никаких прав, разумеется, не имел и видов тоже.

Олег не отвечал так долго, что пипл переключился друг на друга и, встряхнувшись, заговорил о чем-то подлинном – о молодости, о шабашке… Кажется, и саке все-таки подействовало.

И Олег наконец-то позволил себе расслабиться и помолчать.

Дождь на улице уже лупасил вовсю, а порывы ветра время от времени заплескивали его на окна, так что за этим шумом он не сразу распознал звуки того, что у японцев когда-то считалось музыкой: повертеть скрипучий колодезный ворот, постучать ложкой по столу, уронить кастрюлю, мяукнуть…

Но в этих шумах преобладали завывания ветра то в печной трубе, то в горлышке бутылки, то в собственных ушах, то в снастях шхуны, каким-то чудом заплывшей в бывший «Манхеттен». Заслушавшись, Олег не сразу заметил, что на возвышении, где когда-то по вечерам разорялся эстрадный оркестрик на фоне воображаемых небоскребов, ныне стертых стогами цветущей сакуры, появилась ожившая тюлевая занавеска. Она почти ползла по полу, волоча за собою две довольно длинные линейки, но линейки внезапно развернулись в два больших трепещущих веера, которые, подобно стрекозиным крыльям, начали занавеску распрямлять, превратив ее в гейшу с набеленным личиком, на котором алел карминный ротик и угольно чернели подведенные до висков глаза и брови. И это воздушное создание с маленькой цветочной клумбочкой вместо волос то почти отрывалось от земли стрекозьим трепетом вееров-крылышек, то почти распластывалось по полу, и Олег зачарованно следил за этой борьбой, все больше проникаясь безумной уверенностью, что эта гейша не кто иная, как их маленькая разбойница Галка.

– Мужики, кажется, я рехнулся, – сказал Олег, когда кисейное создание растворилось в сакуре. – Мне показалось, что это Галка.

– Мне тоже так показалось, – Грузо впервые за встречу не скрывал своего изумления.

Иван Крестьянский Сын и Кацо ошалело оглянулись и вновь погрузились в сладостные сточные воды: «Россия братается со всяким отребьем!»– «Сейчас именно отребье определяет, кто отребье, а кто нет. И лучше уж быть на равных с отребьем, чем в шестерках у Америки!» И только Бах, сидевший спиной к эстраде, подскочил как ужаленный, утратив сходство со стареющим рикшей:

– Где, где Галка?.. Где у них гримерная или как там ее? Раздевалка? Надо позвать менеджера или как там его? Метрдотеля? Нет, вы уверены? Так что же вы сразу к ней не подошли?

Он подозвал официантку в югендстильной косухе, послужившую первым воплощением Галки, и принялся горячо ее выспрашивать, нельзя ли им пригласить к столу только что выступавшую танцовщицу. Та пообещала узнать, но прежде чем она отправилась в ресторанное закулисье, у их стола появилась сама Галка, отмытая и радостная, однако с налетом некоторой строгости, которой в ней прежде не замечалось. И еще Олеговы глаза сами собой под радостью и строгостью опознали в Галке усталую небогатую тетку. Челка, правда, на ней была прежняя, только рыжая, как разлохматившийся конец ржавого троса.

Галка положила им с Бахытом руки на плечи:

– Ну что? Преступников тянет на место преступления?

Она улыбалась, но как-то холодновато.

Они дружно положили ладони на ее руки и поспешили сказать ей что-то комплиментарное, пока она не успела прочесть на их лицах: неужели это она?..

– Потрясающе выглядишь! – выразил изумление Бахыт.

– Больше тридцати пяти никак не дашь! – припечатал Олег, как бы заранее не желая слышать никаких возражений.

Боярский смотрел ошарашенно (никогда его не видели таким), словно не веря собственным глазам, а оба пикейных жилета попросту таращились, не в силах осмыслить что-то необычное за пределами их родной выгребной ямы.

И только после этого началась вся полагающаяся суета, поцелуи, объятия, новое блюдо с фаршированными чем-то розовым мидиями, новые графинчики, – и лишь когда все наконец расселись, Мохов вспомнил про похоронный митинг:

– Не смогла прийти? – он подсказывал ей ответ, чтобы поскорее вынести ей оправдательный приговор.

– Не захотела. Если уж к живому не ходила…

Все поняли, что эту тему лучше не ворошить, и выпили без лишних слов, а потом Олег поспешил замазать неловкость:

– Мы и не знали, что ты так потрясающе танцуешь!

– А что вы обо мне вообще знали? Как я живу, чем живу?

– Ну и как ты живешь?

– Живу одна, ни от кого не завишу… Вот прямо сейчас и начну рассказывать год за годом.

– Мы как раз перед твоим приходом об этом и говорили, что никто ни о ком ничего самого главного не знает. Мы еще об исторических персонах пытаемся рассуждать, хотя и о том, что рядом, ничего не знаем.

С высоты шведской стенки Олег с удовольствием разглядывал потных, мечущихся, дико вскрикивающих пацанов. Еще вроде бы недавно подойдешь вечером к спортзалу, заглянешь в затянутое сеткой окно, а там старшеклассники режутся в футбик среди своих – кое-кто с сигаретами, – и вот теперь они сами режутся среди своих пять на пять – кое-кто с сигаретами, – а какой-то семиклашка в эту минуту, быть может, с завистью на них пялится.

Почему-то ключ от спортзала физрук доверял только приблатенным пацанам, поэтому вечерний футбол таил в себе нечто залихватское. Особенно если ты завернул сюда мимоходом, да еще и под газом. Стараясь, чтобы это заметили, Олег валял дурака: крутил на перекладине, на брусьях, иногда почти срывался, притворяясь сильно дунувшим, и чувствовал, что ему уже начинают прощать его победу на краевой олимпиаде по физике. Даже Кум к нему, кажется, помягчел.

Олег, похоже, уже третью минуту держал угол на перекладине и пьяной улыбкой улыбался пацанам, и они среди своего потного мельтешения и толкотни (броуновское движение) тоже изредка взглядывали на него и улыбались, даже Кум подрагивал уголком губ.

А вот правильный солидный Заяц улыбался снисходительно, но не без ревности. До появления Олега он был в классе лучшим математиком, хотя жил в самом хулиганском районе на просорушке, рос без отца, а мать его торговала пирожками под башенкой драмтеатра. При этом Заяц всегда ходил в солидном пиджачке и любил подчеркивать, какой он бедный, хоть и полноватый, вот и сегодня перед футбиком выпил только бокал компота. Вдруг причмокнет с аппетитом: «Моя матушка картошечку с постным маслицем во готовит!» – а когда кто-нибудь подхватит: ага, мол, моя мать тоже, он тут же горько усмехнется: «Ну, так чего ж не готовить, если деньги есть!»