Кум никогда про свою бедность не заикается, хотя и у него мамаша уборщица в поликлинике, а отца как будто и отродясь не бывало. И все равно Кум толстенький, задастенький, с напористым кабаньим загривком, а главное – лучший футболист. Он не просто бьет и водит лучше всех, он еще и соображает, видит поле, – с перекладины особенно заметно, как на него кидаются сразу двое и никогда не могут угадать, вильнет он вправо или влево, или пяточкой откинет мяч назад – всегда точно своему, как будто у него и на белобрысом стриженом загривке имеется еще одна пара недобро приглядывающихся глаз. Любая пятерка начинает выигрывать, если только в капитанах у нее Кум, – он сразу видит, кого куда ставить, где у противника дырка в обороне, Кума на площадке просто не узнать: распоряжается кратко, дельно и почти без мата. Тогда-то у Олега впервые и забрезжила догадка, что есть два совершенно разных ума: один царит в мире выдумок, другой на диво ловко управляется с реальными предметами. Среди квадратных трехчленов или Печориных Кум смотрится почти тупицей, зато за порогом класса он куда смекалистее самого Олега.

И когда он морщится: «Нажрался вчера, какую-то бабу выхарил…» – можно не сомневаться, что так оно и было. Кум никогда не хвастается, ибо выдумки для него ничего не значат. Он играет за город, а там они все подобрались такие орлы, что лучше им не попадаться на глаза, когда они багровые и потные вываливают из деревянных ворот «Трудовых резервов». Им там недавно выдали американские «кеты»: Кум сказал, что где-то внутри там есть священные слова Маде ин УСА; правда, никто их там не нашел, хотя даже Олег из вежливости сделал вид, будто ищет.

Олег с Кумом в неплохих вроде бы отношениях, но на пьяные выходки Олега Кум лишь дергает углом рта, потому что Олег в его глазах по всем прочим признакам сильно культурный маменькин сынок, которого ждет столичный институт и все такое прочее, а он еще и от Кумовых владений, где пьют и харят, тоже хочет чего-то прихватить. Олег отчасти и поэтому не любит гонять в футбик, ибо ему пришлось бы с Кумом осторожничать, а с осторожничаньем какое удовольствие!

Вот долговязому костлявому Калачу не жалко посмеяться Олеговым штукам, но только расслабленно. Калач и сам из сильно культурных, но недавно открыл, что решительно все человеческие дела достойны смеха, и притом расслабленного: серьезный смех – это тоже чересчур серьезно.

Швед же между пасами взглядывает на Олега исключительно искоса и исподлобья, и на лице его на миг – но лишь на миг! – намечается траурная усмешка. В следующий миг он уже до белизны напрягает ноздри, будто зевает про себя, и резко отворачивается, отбрасывает челку – его излюбленный жест. Когда учителя допекают его этой челкой, он стрижется налысо – нате, мол, съешьте! – и тогда эта привычка выглядит нервным тиком. Свое шведское происхождение он ведет с какого-то хоккейного чемпионата – он так носился со шведской командой, пока сам не превратился в Шведа.

Швед в недалеком прошлом – любимец учителей, аржаная голова, васильковые глаза, с хитроватым, правда, прищуром, которым советское кино наделяло кулаков, но недавно химичка мстительно сообщила ему: «Теперь твоим улыбочкам не все будет прощаться». А он на это только напряг ноздри и отбросил челку. Он с некоторых пор решил лепить из себя человека крайне щепетильного в вопросах чести и вспыльчивого до необузданности – то есть психа. Именно с той поры он и заделался с Кумом не разлей вода. А остальные пацаны сделались с ним поосторожнее, не желая испытывать, как далеко он может зайти в своей новоиспеченной горячности.

Все это проносилось в голове у Олега, покуда нарастающая судорога в брюшном прессе не сделалась невыносимой и ему пришлось спрыгнуть на плоский кирзовый мат.

О таких изысканностях, как душ, в ту чистую пору еще не слыхивали. В раздевалке Кум отдал пару распоряжений насчет следующего футбика и, по-кабаньи напористо склонив голову, двинулся к своему шкафчику, усиленно прихлопывая американскими кетами, как будто проверял, не начал ли снова бренчать паркет, – он долго бренчал, словно осипший рояль, пока его наконец не прихватили гвоздями.

Вот тут все и произошло.

Вполголоса ругнулся Заяц. Ругнулся как-то так, что ждешь продолжения, и все выжидательно на него посмотрели.

– Рубль потерялся, – объяснил Заяц с пиджачком в руке и зачем-то помял его. А когда все уже смирились с Заячьей потерей, вдруг оживился Кум:

– Не? Ты? Точно? У тебя точно рваный был? В брючатах, в костюме смотрел?

– Везде смотрел. Матушка сказала, зайди за маргарином, я положил в костюм…

Кум не дослушал – он уже распоряжался, как на ответственнейшем матче.

– Так, все остаются. Кто выходил в раздевалку?

Все взглянули на Шведа и тут же отвели глаза. На хорошеньком личике Шведа отразилось колебание – он соображал, как в таких случаях должен поступать псих. А через мгновение ноздри его побелели, как будто он сдерживал зевоту.

– Ты видел – я брал?!. А ты видел?!. А ты?!. А ты?!.

Он переводил мутный взор и тыкал пальцем то в одного, то в другого пацана, избегая только Кума, и в его голосе нарастало блатное подвыванье, – вот сейчас, сейчас он распустит рубаху до пупа и…

– Ну, обыщите, обыщите, говорю!..

Швед был уже белый, как его ноздри, и все, только что багровые, тоже потихоньку бледнели, не поднимая глаз. Больше, правда, от неловкости.

Зато Кум был как рыба в воде. Он шагнул вперед и принялся расторопно обыскивать Шведа.

Все прибалдели, и всех менее – надо отдать ему должное – Швед. После самого мимолетного замешательства он вытянул сцепленные руки над головой, придавая картине завершенность.

Кум, однако, таких тонкостей просто не замечал. Он обыскивал не напоказ – хотел-де, вот и получи – нет, он просто искал рваный. Искал довольно умело – шарил в карманах, ощупывал носки, вынимал стельки…

Рубля не было. Кум еще раз для очистки совести пробежался по Шведу и сдался.

Швед, ни на кого не глядя, запихал барахло в сумку и ушел в тренировочном, изо всей силы хлопнув дверью.

Все, вновь побагровевшие, не знали, куда девать глаза, и только Кум, от которого аристократический смысл сцены был скрыт мраком невежества, продолжал тарахтеть:

– Швед не дурней трактора – прятать на себе, тут в раздевалке можно заныкать, а завтра по утрянке забежать, и дело в шляпе, хрен на шкапе… Я сразу догадался, когда он раздухарился…

Его размышлений никто не поддержал, все по-быстрому разбежались, стараясь не смотреть друг на друга. И только Калач у дверей расслабленно продышал Олегу в ухо:

– Ты слышал? Швед сказал Куму: еще друг называется… Х! Х! Х! Х!..

Друг – это уморительно. Со смеху подохнешь. Если смеяться всерьез. А посмеяться расслабленно – это в самый раз.