— Нет!

— Хорошо, — согласилась Акку, развязывая мешок. — А твоя сестра? Могу подарить тебе ее жизнь.

— Зачем?

— Разве тебе порой не хотелось, чтобы она умерла?

Солгать?

Хотелось. Когда я была ребенком, который не понимал, почему отец любит ее, а не меня. И позже, еще не взрослой, но уже осознавшей собственное место в доме. Порой я представляла, что Пиркко нет.

Не родилась.

Или вдруг умерла. Ведь умирают же люди?

И тогда я останусь единственной дочерью… Ерхо Ину будет горевать, а я, Аану, сумею утешить его, найду ключ к каменному сердцу…

— Из-за нее ты здесь, — Акку поглаживала мою ладонь, и на кончиках пальцев расцветало зеленое мертвое пламя. — Из-за нее становишься тем, кем быть не хочешь. Разве не справедливо будет, если она уйдет?

Не буря, но легкий сквозняк, который пробирается сквозь плотно сомкнутые ставни. По мехам, по шелкам, по коврам скользит, не потревожив и пушинки. На грудь садится призрачной гадюкой и в рот проскальзывает, чтобы в легких свить гнездо.

Будет выходить сквозняк кровавым кашлем.

И жаром.

Лихорадкой, в которой сгорит красота моей сестры.

— Нет!

— Упрямая девочка, — Акку улыбалась, не размыкая губ. — Ты позволишь им всем жить, когда тебя не станет? Той тебя, которая есть сейчас?

Я опустила голову.

Позволю.

Месть? Мне не будет легче, если умрет отец или братья, или Пиркко… пусть живут.

— И мужа, как понимаю, ты тоже простила?

Тонкие пальцы богини дотянулись до моего лица, скользнули по белой нити шрама.

— Да, — ответила я.

— Это ведь не исчезнет, — Акку гладила шрам, и от ее прикосновений старая рана загоралась огнем. Я стиснула зубы, чтобы не застонать. — Ты готова простить его и за эту боль?

Наклонившись, она подобрала губами слезинку с моей щеки…

…и тогда, в пещере, Янгар сделал то же.

Он обещал, что позаботиться обо мне…

— Врал, — мягко сказала богиня. — А ты поверила… и веришь вновь и вновь. Почему, девочка? Разве тебе не больно?

Больно.

— И даже сейчас ты сомневаешься, что он и вправду вернется, но продолжаешь ждать… и бороться с собой. Не честней ли будет уступить?

И позволить когтям открыть заветную шкатулку.

— Ты ведь пробовала уже его кровь, — Акку шептала на ухо, и холодное дыхание ее шевелило волосы. — Она сладкая?

— Очень.

— Еще нет. Но уже скоро… уступи, девочка, и кровь станет слаще вина. И ароматней меда. Она насытит тебя лучше, чем насыщает свежий хлеб. И прогонит холод…

Да, но как надолго?

Я знаю, что убив однажды, я буду убивать вновь и вновь, с каждым разом все больше превращаясь в то безумное создание, которым была Тойву.

— Страх уйдет… — пообещала Акку. — И сомнения исчезнут. Надо лишь попробовать…

— Нет.

В черных глазах нет гнева.

И Акку отнимает ладонь от моего лица.

— Хорошо, — она отбрасывает седые неровные пряди за спину. И черные глаза вдруг светлеют, словно темную воду изнутри затягивает ледяная корка.

Акку потягивается, становясь выше.

И хлопают за плечами ее крылья бури.

Падают на пол клочья тумана и мелкая снежная крупа, которая звенит, будто бы и вправду из серебра сделанная. Взмывают к потолку руки Акку, и зеленое пламя стекает по тонким запястьям ее.

Распускаются цветы в полуоткрытых ладонях.

И пальцы-когти прочно сжимают их.

— Хорошо, — повторяет она, и голос ее — голос бури. — Будь по-твоему, Аану.

В нем шелест снегов, что ложатся покров за покровом. И низкое гулкое небо, провисшее под тяжестью луны. Тоскливый вой волков. И треск вековых сосен, кора которых лопается под морозами. Скрип наста под ногой. И нежная песня ветра, что уговаривает погодить.

Прилечь.

Закрыть глаза.

Отдать тепло той, которая собирает жатву на снежных полях.

— Год жизни, — из затянутых изморозью глаз на меня смотрит сама зима. — Год твоей жизни я возьму.

Снежинки падают на мои волосы и, прикоснувшись, тают.

— И если выдержишь…

Вода блестит в медвежьей шерсти.

— …останешься человеком. Таково мое слово.

Успокаивается буря. И Акку вновь превращается в старуху. Ладони ее ложатся на плечи мои, и звучит просьба:

— Проводи, девонька, до двери. Загостилась я… а ночь уже на исходе.

Тяжела моя гостья.

И я не смею отказать ей.

— Не убей, Аану, — говорит она, касаясь на прощанье шрама. — Помни, убьешь — будешь моей…

— Спасибо, — я целую ледяную ладонь.

— Люди… — тень печали, словно чайка над водой, мелькает в черных глазах богини. — Только люди умеют прощать… не потеряй свой дар, Аану.

Беззвучно закрывается дверь.

И рассыпается гостья белым мелким снегом. Она уходит, а я еще долго стою у окна, вглядываясь в снежную круговерть. А буря мурлычет, ластится.

Эта ночь проходит без снов.

Человек висел на дыбе давно. Его руки вывернулись, а тело обмякло. По белой ноздреватой коже, разрисованной хлыстом, катился пот. Голова его безвольно повисла, но ребра вздымались, показывая, что человек еще жив.

И Янгхаар, зачерпнув резным нарядным ковшиком воды, вылил ее на голову пленника. Тот встрепенулся, раскрыл губы, ловя холодные струйки, и застонал.

— Продолжим? — спросил Янгар, сапогом подвигая маленькую жаровню, на которой наливался спелой краснотой инструмент.

Пленник задергался и захрипел.

— Тебе просто надо ответить на мой вопрос, — Янгар повернул ворот, ослабляя натяжение.

— Не… знаю…

Сорванный голос был тих. И распухший язык скользил по губам, подбирая капли воды.

— Врешь.

Еще один поворот. И тело опускается ниже.

— Знаешь. Все ты знаешь. Ты же был там, Хрир из Важьей долины.

Поставив ворот на ступор, Янгар отошел и вернулся со стулом.

— Сейчас ты сядешь и расскажешь мне, как это было… — распутав веревки, он помог пленнику сесть. Привязывать не стал: дыба хорошо растянула суставы, и сбежать Хрир не сможет при всем его желании. Драться тоже.

— Ну же? — Янгар стер с лица кровь и копоть.