В один из вечеров они были приглашены на обед к дону Хосе Писарро, испанскому адмиралу, который преследовал эскадру Энсона в течение нескольких месяцев после ее выхода из Англии. Оказалось, что армада Писарро пыталась обогнуть мыс Горн раньше британских кораблей, надеясь перехватить их в Тихом океане, но и она была почти полностью уничтожена штормами. Один корабль с пятью сотнями человек исчез. Другой, с семью сотнями человек, затонул. Из-за задержек из-за непогоды на трех оставшихся кораблях закончилось продовольствие - моряки начали ловить крыс и продавать их друг другу по четыре доллара за штуку. В итоге большинство моряков умерло от голода. А Писарро, подавив мятеж и казнив трех заговорщиков, приказал своим немногим оставшимся в живых людям повернуть назад. Трудно сказать, кто понес более тяжелые потери - флот Энсона или Писарро.

Хотя Чип и остальные больше не находились в заключении, они не могли покинуть Чили, и их жизнь протекала ледниково. " Каждый день здесь кажется мне веком", - сетовал Дешево. Наконец, спустя два с половиной года после пленения, им сообщили, что они могут вернуться домой: хотя война за ухо Дженкинса так и не была официально разрешена, крупные наступательные операции между Великобританией и Испанией прекратились, и страны достигли соглашения об обмене пленными. Чип сел на корабль вместе с Байроном и Гамильтоном, которых он называл " моими верными спутниками и товарищами по несчастью". Кэмпбелл, однако, был оставлен. После стольких лет плена он сблизился с испанскими похитителями, и Чип обвинил его в том, что он перешел в католичество и сменил подданство с Англии на Испанию. Если это правда, то члены компании Вэйджера теперь совершили практически все тяжкие грехи, предусмотренные Военным уставом, включая государственную измену.

Когда Чип, Байрон и Гамильтон возвращались домой, они проплывали мимо острова Уэгер и огибали мыс Горн, как будто путешествуя по своему опустошенному прошлому. Однако в вечной тайне моря на этот раз переход был относительно спокойным. Когда они достигли Дувра, Байрон сразу же отправился в Лондон на одолженной лошади. В свои двадцать два года он был одет как нищий, и, не имея ни гроша за душой, промчался мимо платных пошлин. Позже он вспоминал, что " был вынужден обманывать, проезжая через них изо всех сил, не обращая ни малейшего внимания на людей, которые кричали, чтобы я остановился". Проносясь по грязным булыжным дорогам, он мчался через поля и деревушки, через пригороды, раскинувшиеся за пределами Лондона, крупнейшего города Европы с населением, приближающимся к 700 тыс. человек. Город - эта " огромная и чудовищная штука", как назвал его Дефо, - вырос даже за годы, прошедшие после смерти Байрона; старые дома, церкви и магазины теперь теснились среди новых кирпичных зданий, доходных домов и магазинов; улицы были забиты каретами и экипажами, аристократами, торговцами и лавочниками. Лондон был пульсирующим сердцем островной империи, построенной на сборах с моряков, рабстве и колониализме.

Байрон добрался до Грейт-Марлборо-стрит, расположенной в фешенебельном районе в центре Лондона. Он отправился по адресу, где жили несколько его близких друзей. Дом был заколочен досками. " Пробыв в отсутствии столько лет и за все это время не получив ни слова из дома, я не знал, кто умер, кто жив, и куда идти дальше", - писал Байрон. Он зашел в магазин сухих товаров, который часто посещала его семья, и поинтересовался о своих братьях и сестрах. Ему сообщили, что его сестра, Изабелла, вышла замуж за лорда и живет неподалеку, на Сохо-сквер, в аристократическом районе с большими каменными домами, построенными вокруг буколического сада. Байрон быстро дошел туда и постучал в дверь дома сестры, но привратник недоверчиво посмотрел на пришельца. Байрон уговорил его войти внутрь, где стояла Изабелла. Тонкая, элегантная женщина, написавшая впоследствии книгу по этикету, с недоумением посмотрела на гостя, а затем поняла, что это не кто иной, как ее умерший брат. " С каким удивлением и радостью приняла меня сестра", - писал он. Шестнадцатилетний юноша, которого она видела в последний раз, теперь был закаленным моряком.

Дэвид Чип тоже добрался до Лондона. Ему было около пятидесяти лет, и за долгое время пребывания в плену он, казалось, не переставал пересматривать каждый катастрофический случай, каждую жестокую обиду. Теперь он узнал, что Джон Булкли обвинил его - не менее чем в книге - в некомпетентности и убийстве, и это обвинение могло положить конец не только его военной карьере, но и жизни. В письме к одному из чиновников Адмиралтейства Чип назвал Булкли и его единомышленников лжецами: " Ибо чего можно ожидать от таких ползунов... бесчеловечно бросивших нас и уничтоживших при своем уходе все, что, по их мнению, могло нам пригодиться".

Дешевый горел желанием рассказать свою версию. Но он не стал играть в игру Булкли и публиковать книгу. Вместо этого он решил приберечь свои показания и ярость для более решительного суда: военного трибунала, состоящего из судей, все из которых были такими же командирами, как и он сам. Он подготовил показания под присягой, в которых подробно изложил свои обвинения, и в письме секретарю Адмиралтейства настаивал на том, что после завершения судебного разбирательства " я льщу себя... что мое поведение окажется безупречным как до, так и после кораблекрушения". В одном из своих немногочисленных публичных выступлений он заметил: " Мне нечего сказать ни за, ни против злодеев до дня суда" - и тогда, добавил он, ничто не помешает повесить этих людей.

История или истории экспедиции продолжали волновать общественное воображение. Пресса росла в геометрической прогрессии, чему способствовало ослабление государственной цензуры и широкое распространение грамотности. И чтобы удовлетворить неутолимую жажду публики в новостях, появился профессиональный класс писак, зарабатывавших на жизнь не аристократическим покровительством, а продажей, которых старый литературный истеблишмент называл "халтурщиками с Груб-стрит". (Груб-стрит была частью бедного района Лондона с притонами и борделями, а также процветающими издательскими предприятиями). И Груб-стрит, учуяв хорошую историю, ухватилась за так называемый роман "Пари".

Каледонский Меркурий сообщал, что Булкли и мятежная команда подвергли физическому нападению не только Чипа и Гамильтона, но и всю их группировку - " связали их по рукам и ногам", после чего оставили их "на произвол более милосердных варваров". В другом рассказе Гамильтон считает, что поведение Чипа было " часто загадочным и всегда высокомерным"; однако, оглядываясь назад, Гамильтон понимает, что капитан "всегда действовал под руководством