С любовью, Р.».

Итак, ей светит провести День влюбленных с женой человека, в которого она влюблена, вспоминая о старых добрых днях и выслушивая душещипательные подробности окончания романа Белинды и Жюля. Весело, ничего не скажешь.

Как только все выяснилось, события в жизни Стефани и Бартла стали развиваться стремительно. Его пригласили на воскресный обед с дядей Ленни и тетей Рей. Никаких особых поводов для радости не было — они вняли уверениям Стефани, что грязный викарий не был отцом ребенка, но не могли взять в толк, почему он продолжает за ней увиваться. Кроме того, поскольку все сидящие за столом были полны намерений понравиться друг другу, из этого ничего не вышло. Тон Бартла казался им напыщенным, и еще им не нравились его неустанные расспросы об их религиозных обрядах и традициях. Ну хорошо. Ладно. Они евреи. Но вовсе не настолько правоверные, и вообще, зачем поднимать эту тему? Бартл, в свою очередь, несмотря на всю свою любезность, не мог не отметить, насколько скучна тетя Рей. Она не столько поддерживала разговор, сколько постоянно вставляла пространные комментарии по поводу еды; поток слов так и лился из нее, не давая говорить остальным. Беседой происходящее назвать было трудно.

— Подумала, сделаю я морковь, это просто, и все любят морковь: ну, я надеюсь, вы любите морковь, господин Лонгворт.

— Тетя Рей, его зовут Бартл, — деликатно кашлянула Стефани.

Тетя фыркнула, словно ее племянница сказала какую-то глупость, и продолжала:

— Мясо и морковь подают вместе, не правда ли, морковь и мясо. И еще я решила сделать картофель.

— Хорошая картошка, — вставил дядя Ленни.

— Да, картошка, — сказала тетя Рей.

То, что она говорила, было неопровержимо. Морковь, картофель, мясо.

— Я заметил, вы едите сливочное масло, — удивился Бартл.

— По-моему, все это сказки, весь этот холестерол. Возьмите еще кусочек. Я хочу сказать, люди веками ели масло и не страдали от сердечных приступов.

— Но оно стоит на столе рядом с мясом, — сказал Бартл. — Это означает, что вы либеральные…

Он затруднялся назвать кого-либо евреем в глаза и сам тому удивлялся.

— Помилуйте, Бартл, — лукаво спросила тетя Рей, — вы викарий или раввин?

— Прекрасное мясо, тетя Рей, — сказала Стефани.

Бартл удивился: разве евреи не беспокоятся всерьез о диете? Это то же самое, что быть христианином и никогда не ходить в церковь. Но родственников Стефани его интерес, похоже, сильно покоробил. Их интересовало совершенно другое: насколько серьезны его намерения? Он готов превратить Стефани в порядочную женщину, невзирая на все ее несчастья? Она хорошая девушка, Стефани. Они не хотели бы, чтобы какие-нибудь еще мужчины солидного возраста игрались с ней, как этот чертов зубодер.

Они бы непременно задали подобные вопросы, если бы чувствовали себя в состоянии это сделать. Но после дурацкого шоу, которое Ленни устроил перед Саймоном, Рей умолила его вести себя осторожнее. Бартл, напротив, считал, что откровенное обсуждение религиозных различий между ними «проложит тропинку» к его объяснениям. Этого не случилось. Время для объяснений еще не настало. Даже Стефани оставалась в неведении. Она верила Бартлу, когда он говорил, что любит ее, но действительно ли она привлекала его? Религиозные правила, которым он следовал в своей жизни, не позволяли убедиться в этом. Он не мог быть близок с ней физически, если они не состояли в браке. Когда он осторожно завел разговор на эту тему, ее сердце радостно забилось. Несмотря ни на что, он готов жениться на ней. Но потом оказалось, что все не так уж просто. Хотя он был официально разведен, но не считал себя вправе, будучи священником, жениться вторично, пока жива его жена. Стефани, правда, слышала о недавних послаблениях в правилах. Но Бартл говорил что-то непонятное о Чарльзе Уильямсе и его доктрине[73]и что он готов был жить вместе. На что? Ведь у него нет денег, а она какое-то время после родов не сможет работать.

Проблем было море. Но Стефани не предлагала бежать от них, переменив обстановку.

Идея пришла сама собой, когда они гуляли, держась за руки, и проходили мимо туристического агентства; через десять минут они уже копались в рекламных буклетах. У Бартла на счету было пятьсот двенадцать фунтов, и он вдруг почувствовал себя Ротшильдом. Они проведут неделю в дешевом отеле в Париже.

Стефани, которая никогда не бывала там, чуть не запрыгала от радости. Купили билеты. У Стефани, бывалой путешественницы, паспорт был в порядке. Бартл думал, что и его паспорт в порядке, но, когда он нашелся после двух дней лихорадочных поисков по всему дому в Патни, оказалось, что он просрочен с 1967 года. Впрочем, все необходимые формальности были довольно быстро улажены, и началось самое приятное — подготовка к отъезду. Нашлись и столетней давности путеводители по французской столице, купленные Бартлом по случаю на какой-то распродаже. «Пригодятся», — сказал он, подслеповато вглядываясь в расписания. В оставшиеся несколько дней они составили список — куда сходить, на что посмотреть. Они были счастливы и, воркуя как голубки, сели на паром на станции «Виктория».

Монике было стыдно за свою трусость. По сравнению с мировыми революциями и природными катаклизмами появление любимых подруг — сущий пустяк. И все же Моника хотела как-то отвертеться, хотя ясно было, что у нее ничего не выйдет.

Погода выдалась на редкость противная. Серое небо, ледяной ветер и дождь со снегом. На третий день Ричелдис чем-то отравилась и осталась в гостинице. Пока она, вся зеленая, лечилась какой-то гадостью от желудка в отеле, Моника бродила по галерее Же де Пом с леди Мейсон, в который раз выслушивая сагу о Жюле. С каждым новым повторением история менялась. Когда Белинда выложила ее в первый раз, то призналась, что абсолютно ошеломлена этим «заскоком» (явно его слово) Жюля. Но когда они подошли к поздним работам Моне, она уже говорила: «Конечно, я знала, и, Моника, честное слово, мне плевать было на его прошлое, просто очень больно, что он так врал».

Милая Белинда. Моника очень хорошо знала, как может ранить любовь. Белинда, конечно, деликатно поинтересовалась, как у нее дела с Саймоном, но Моника уклонилась от ответа. Она, в отличие от подруги, вовсе не была уверена, что Ричелдис абсолютно ничего не знала. Ну разве можно быть до такой степени слепой?

— Ладно, — сказала Белинда, — хватит о Жюле. Дорогая моя, ты Эдварда помнишь?

— Эдварда Уортона?

— Нет! — Белинда презрительно засмеялась. — Эдварда Максвелла.

— А, «доставала» Эдвард.

— Ужасно, что ты его так называла, правда?

— Это ты его так называла. Но он и в самом деле был страшно приставучий.

«Доставала» Эдвард был одним из тех, кто когда-то тусовался на Оукмор-стрит. С усами и в костюме-тройке (по мнению Линды, с чужого плеча) — он был совсем не тем, кем хотел казаться. «Это такой, с ужасными веснушками?» — Моника, с ее прекрасной памятью, вспомнила забавный вечер, когда он своей болтовней довел Белинду до белого каления. Все эти годы он, по выражению Белинды, изредка «выныривал» из небытия и приглашал ее в ресторан. Он нечасто приезжал в Лондон. Моника вспомнила, что он уехал преподавать в «Феттис Колледж»:[74]