— Из Линца… Это… Не подсказывайте… В Нижней Австрии.

— Не совсем. В Верхней Австрии.

— Н-да. Чего только не напутает такой глупый немец, как я.

— Что вы, господин Гольднер.

— Марлен, а чем вы занимаетесь?

— Я централизовщица стрелок и сигналов.

— Централизовщица. Гм… Звучит очень по-австрийски. Не могли бы пояснить это нашим немецким телезрителям?

— Само собой. Я вроде как регулирую движение поездов.

— Ага! Стало быть, ваше дело — локомотивы выпуска 1935–1945 годов. Я не ошибся?

— Не, господин Гольднер.

— Шквал аплодисментов нашей… Марлен Дитрих!

— Ой, спасибо… Большое спасибо…

— А теперь, дамы и господа, черед других кандидатов. Наш следующий конкурсант — гость из Швейцарии. Привет тебе, Швейцария!.. Представьтесь, пожалуйста. Два слова о себе.

Камера остановилась на среброкудром миниатюрном мужчине лет сорока пяти, в темных очках и с одутловатым лицом. Объектив, казалось, выдерживал тактичную дистанцию, избегая крупного плана. Оно и понятно. Кожа на лице была болезненно красной, почти корявой, шелушащейся; на щеках — следы застарелых нарывов.

У Мауди пресеклось дыхание. Раскрыв рот, она смотрела на экран как загипнотизированная. Пианино обеззвучилось, хотя Флоре продолжал играть. Музыка заглохла, точно шлягер, припев которого может до бесконечности буравить эфир. Глаза у Мауди слезились, так как веки забыли свою работу. Она неотрывно смотрела на мужчину в темных очках и мучилась его безуспешными попытками вымолвить первое слово. У него дрожали губы. Он хотел говорить. Слова были готовы. Но язык не мог их произнести. Или это просто боязнь сцены?

Ведущий старался проявить терпение. Но это терпение было рассчитано лишь на то, чтобы заслужить одобрение зрителей. Его выдавали руки, нервозно перебиравшие карточки со словами, как бы отмеряя упущенное драгоценное время передачи.

— Я думаю, следует объяснить нашим уважаемым телезрителям, что наш швейцарский кандидат лишен возможности видеть. Я правильно говорю?

Мужчина кивнул.

— И однако господин Амброс Бауэрмайстер из Граубюндена нашел в себе достаточно мужества, чтобы выступить в нашем шоу «Вдвойне или ничего»… На мой взгляд, это просто экстра-класс. Я думаю, это стоит оваций… Так. Прошу вас, расскажите нам о себе. Кто вы? Какая область знаний занимает вас?

Человек все еще не мог начать.

— …Я воздушный пешеход, — беззвучно подсказали губы Мауди, и в этот же миг те же слова произнес Амброс Бауэрмайстер.

— Воздушный пешеход! Как здорово сказано. Там, над облаками, как я понимаю, в стихии безграничной свободы…

— Нет! — ледяным тоном возразил Амброс.

— Тогда скажите нам, пожалуйста, что же такое воздушный пешеход? — дрогнувшим голосом парировал ведущий, хотя последнее слово в любом случае оставалось за ним.

Камера все же решилась наехать на лицо несчастного человека и выявила то, от чего дрогнул голос ведущего. На шершавых щеках блестела влага.

Мауди впилась глазами в экран. На ее худом лице играли желтовато-зеленые блики, курчавые темные волосы мерцали в снопах серебристого света. В глазах отражался человек в темных очках, и глаза поистине горели. Широкий рот превратился в сухую корку, от лба шел горячечный жар. Все на свете дым, все пустяк. Есть только этот грандиозный миг.

И оба они, дочь и отец, начали синхронно говорить, и они говорили одним голосом и в одной интонации.

— Воздушный пешеход — это человек, который слушается только своего сердца. Он не послушен никому на свете. Он делает то, что хочет. Он ничего и никого не боится. Прежде всего — самого себя. И раз он ничего не боится и всегда слушается своего сердца, он может ходить по воздуху.

Ведущий сгорбился и зашелестел бумажками. Он уже не владел своим тренированным телом. Забыл про осанку. Он смотрел куда-то мимо камер, так сказать, в пространство, но не в лицо телезрителю. Забыл большие серые буквы своего телеподсказчика. Забыл свой коронный жест — откидывать назад густую шелковую прядь своих светлых волос. Забыл про письма, в которых женщины разных возрастов восторгались именно этой манерой сметать с глаз почти мальчишечью непокорную прядь. Он вдруг состарился и затоптался на самом краю своей честолюбиво пришпоренной карьеры, и лишь женщины углядели, что он уже не маг и чародей, такой великодушный и неприступный. Им хватило одного мига, чтобы увидеть это. И тоска запечатлелась на их подернутых флюоресцентной рябью лицах, и они, сами не зная почему, полетели в бездну навстречу Гольднеру.

— Можно ли этот вечер… рождественский вечер… описать вдохновеннее, чем это сделал господин Бауэрмайстер? Я думаю, это заслуживает самых почтительных аплодисментов… Господин Бауэрмахер… Бауэрмайстер, конечно же… Видите! Вы даже меня совсем из колеи выбили…

— Могу я поприветствовать одного человека? — перебил его Амброс совершенно невозмутимо.

— Ну, как же! Я бы даже просил вас об этом!

— Я люблю тебя, Анна-Мария… Поверх всего, что приходит и уходит.

Ведущий выдерживал риторическую паузу до тех пор, пока слова не проникнут во все закоулки эфира и не дойдут до всех поклонников передачи «Вдвойне или ничего».

— Дорогие дамы!.. Найдется ли хоть одна женщина здесь, в этом зале или у телеэкрана, которой не хотелось бы сейчас лежать у ног нашего кандидата?.. У меня просто не хватает зависти, господин Бауэрмайстер!

Раздался гром аплодисментов, каковой невозможно срежиссировать.

— Прекрасно, но вернемся к прозе жизни. Сегодня в игре большие деньги. Вы знаете, дорогие телезрители, что наш джек-пот по-прежнему составляет пятьдесят тысяч марок. Что может быть великолепнее такого рождественского подарка, хотел бы я знать?.. Господин Бауэрмайстер, вы — специалист по шотландским винокурням. Итак, в лице нашего швейцарского конкурсанта мы имеем первоклассного знатока шотландского виски. А теперь обратимся к нашему кандидату из Германии… Прошу вас представиться, будьте добры, в двух словах…

Мауди все еще не мигая смотрела на экран. Ничто в облике отца не ускользало от нее, хотя его уже не показывали крупным планом. И все-таки камера не упускала его из виду, казалось, объективы в полной боевой готовности ожидают новых пассажей. Он уже не занимал большого места в кадре, камера была столь же неподвижна, как и его голова.

Между тем, следя за ходом передачи, Мауди чувствовала, как у нее раскаляется все тело. Глаза уже не могли различать четкий контур телеизображения. Краски создавали неожиданный оптический эффект, красное становилось нестерпимо красным. Ярко-красное преображалось в желтое, и наконец Мауди ощутила, как погружается в поток белого света, и уже совсем не могла воспринимать контурного изображения. Она просто слушала речь, доносившуюся из заэкранного мира. Но и слова стали набегать друг на друга. И потом свет достиг взрывной силы, он возникал раньше, чем излучался экраном. Фразы уже замирали на губах раньше, чем были сказаны. Время летело быстрее самого себя.