Раз Клара Марковна сказала «наш», значит, тоже полюбила Ванечку! И тоже не верит, что он мог сделать что-то плохое! Безысходное отупляющее одиночество, изгрызшее Валентину до печенок, вдруг отпускает, плавно сменяясь знобкой надеждой.

— Все будет хорошо, Клара Марковна?

— Конечно, — кивает та. — Вот сейчас ты пойдешь к нему и все расскажешь.

— Что?

— Как — что? Что Иван — его сын. Кавказцы, они детей чтят, что ж он родную кровиночку в тюрьму отправит? Напомнишь о вашей встрече, должен он тебе поверить, должен!

— О встрече? Так стыдно же…

— Кому? Тебе? Дура! Это он пусть стыдится. А тебе сына надо вытаскивать. Успокоилась? Пошли. А то через час другая смена заступит, снова платить надо будет.

На сей раз — укол все-таки ей вкатили не зря! — Валентина идет к Рустаму почти твердо. Чуть придерживает шаг у двери, набирает в легкие воздуха, выдыхает:

— Здравствуйте.

— Опять ты? Чего убежала? — Рустам приподнимается на подушке. Криво улыбается. Гусеница, скукоживаясь, прячется под бинты. — Давление будешь мерить?

— Вы меня не узнаете? — У Валентины тягуче пересыхает во рту. — Помните Баку, май восемьдесят девятого? Мы тогда приезжали к вам на завод открывать новую линию.

Мужчина удивленно приподнимается, почти садится, любопытная черная гусеница выползает из своего убежища.

— Банкет… фонтан из шоколада, — Валентина начинает торопится, — потом вы меня увезли в горы и…

— Чего пришла? — глядя странно и тревожно, интересуется Рустам. — Вспомнила, как тебе хорошо со мной было?

— Я тогда… — стыд, горячий и влажный, как воздух в распаренной карежминской бане, опускается с потолка плотным облаком и затягивает в себя женщину, — забеременела. И Ванечка — это ваш сын.

— Какой Ванечка? Какой сын? — Рустам сбрасывает одеяло, опускает на пол черные волосатые ноги. — У меня есть сын? Как ты меня нашла?

— Я вас не искала… вернее, не думала, что это вы. Узнала только сейчас по брови, — Валентина тыкает пальцем в свой наморщенный лоб.

— Ничего не понял, — Рустам болезненно щурится. — Сыну твоему сколько?

— Семнадцать. Восемнадцать в феврале будет. Я к вам пришла попросить, чтоб вы его…

— Усыновил, что ли? — нехорошо хмурится мужчина. — Или денег надо? Ты так все палаты по очереди обходишь? Бизнес?

— Нет, что вы, — Валентина съеживается, — нам ничего не надо. Вы просто должны знать, он не убивал. Скоро суд…

— Что? — Гусеница, угрожающе шевелясь, сползает к носу. — Ты кто?

— Валентина, помните, в Баку в восемьдесят девятом… — Она понимает, что говорит не то и не так, но как иначе — не знает. — А потом Ванечка родился, ваш сын.

— Сын, — сплевывает Рустам. — Ничего не понимаю. Вас там столько было! Все русские девки — проститутки. И в Баку приезжали за одним — натрахаться вволю. А корчили из себя целок-недотрог. Тебя не помню. — Он снова садится на кровать. — Уходи. Денег не дам.

— Мне не надо денег, — торопится Валентина. — Он не виноват! Он позже пришел! Он не бил! Он не мог! Вы должны… Это же ваш сын! Он не виноват! Вы его ножом, он теперь без руки, инвалид…

— Ты про кого? — начинает соображать больной.

— Ваня Баязитов, которого сейчас обвиняют в убийстве вашей…

— Баязитов? — Белки Рустамовых глаз наливаются розовым бешенством. — Сын?

— Да, — Валентина пятится к двери, — ваш сын… глаза черные… Сам беленький, а глаза…

— Убью! — выдыхает Рустам. И в этом коротком слове ничего, кроме ненависти и злобы. — Мой сын? Придумала, да? Русская блядь! — Он снова пытается встать, опираясь на спинку. — Моя дочь… Амина… девочка… Убью! — Он отталкивается от кровати и головой вперед идет на Валентину. Впереди, на лбу, как приготовившаяся к смертельному прыжку змея, разевает ужасный кровавый рот черная гусеница.

— Нет! — отскакивает женщина.

— Тебя, твоего ублюдка и весь твой род! — брызжет слюной Рустам. — Всех убью! Уничтожу!

С грохотом падает на пол огромная ваза с фруктами. Раскатываются по полу солнечные апельсины, красные яблоки, желтые груши…

— Убью! — хрипит Рустам.

— Что случилось? — вбегает в палату встревоженная медсестра. — Ему нельзя вставать! Уходите!

* * *

— Аська! — подхватился Стыров навстречу вошедшей женщине. — Тебя что, в вечной мерзлоте хранили? Нисколько не изменилась!

— Здравствуй, Коля, — торопливо и жалко улыбнулась женщина, будто с последней их встречи прошло не семнадцать лет, а максимум пара дней. — Как он?

— Нормально. Дырку уже зашили. Жить будет. Здоровый, чертяка!

— Кто его так? Их нашли? Он в сознании?

— Столько вопросов, — обнял женщину за плечи Стыров, — на какой отвечать?

— На все, — всхлипнула она. — Куда его?

— В бок, под ребра. Чуток легкое задели, но угрозы для жизни уже нет.

— А была?

— Была не была, какая разница? Хорошо, я рядом оказался.

— Так он же к тебе и шел! А мне на завтра велел праздничный стол готовить, тебя встречать по всем казахским законам.

— Встретимся, поправится Аманбек и встретимся. Какие наши годы?

— К нему можно?

— Сам жду. Обещали минут через тридцать—сорок допустить до тела.

— До тела? — Женщина схватилась за рукав Стырова.

— Аська, да ты что? Это ж, — полковник смутился, — так, ляпнул ради шутки. Прости. Садись. А я и не знал, что ты в Питере, удивился, когда Аманбек попросил сестре позвонить.

— Ты что, забыл? — укоризненно улыбнулась женщина. — Помнишь, какой скандал дома был, когда я замуж собралась? Чуть не прокляли меня тогда…

Забыл, конечно, забыл. Да не то, что забыл. Просто не вспоминал никогда, потому и не помнил… Аська, Асия, младшая сестренка Аманбека, лучшего стыровского друга, тоже в ту пору лейтенанта, уехала учиться в Ленинград, не пожелав осчастливить собственную столицу, а прибыв после третьего курса на каникулы, вдруг объявила семье, что выходит замуж. «За кого? — всполошилась родня. — Как так? Без знакомства с будущим мужем и его родителями мы тебя не отдадим! Да еще надо узнать, порядочный ли человек, хорошего ли рода…»

Асия все эти наказы внимательно выслушала, покивала, вроде бы соглашаясь, как послушная дочь, сообщила, что жених вполне себе самостоятельный, преподает в институте, и отбыла учиться дальше. А перед новым годом письменно известила родственников, что вступила в законный брак.

— Представляешь, Стыря, — кипятился Аманбек, — жениху, то есть мужу, уже под полтинник! Поеду в Ленинград в командировку — прибью! Старик, слюни распустил, голову девчонке задурил! Профессор!