— К стене!

Возвращающиеся с прогулки заключенные камеры сорок пять повернулись к стене. Мацалки заведены за спину. Шестнадцать спин уголков, одетых кто во что. Кто во что успел одеться, когда брали. Куртки, плащи, пальто, — все-таки прохладно на улице нынче. Шмотка на многих добротная, в такой бы по Невски-стрит щеголять, но тюрьма выжала из нее всякий лоск и претензии, оставив только сущность — тряпка, которой оборачивают тело.

Как всегда, как каждый день. И тут…

Сочный шлепок.

Попкари, все четверо, включая отпирающего решетку, поворачиваются на звук. Даже кусючая сука с поводка воротит овчарочьий черный шнобак. Строй людей не тормозит, под цирлами где-то шестого с начала шморыгается белый пакет. Матово-белый, непрозрачный, небольшой. Шестой от начала несколько менжуется, но потом скукоживается и хватает пакет. Да поздно.

— Отставить! — двухголосый рявк. И две пары ног уже грохочут каблучищами, спеша к беспорядку. И сука с поводка, выворачивая губу, угрожает прикусом.

Но шестой от начала зек — хоть бы хны — прячет пакет под плащ.

— Отставить, стоять! — будто ничего другого не разучили.

Подбежав, за плечо разворачивают неподчиняющегося шестого.

— Сюда! — требовательно протягивается попкарьская рука.

Шестой хлопает беньками, щерится, держит хваталку за пазухой и приказ не выполняет.

— Сюда, козел! — следует принудительное распахивание плаща, надзирательская грабля вцепляется в пакет.

Если шестой придерживал свою ценность одной рукой, теперь хватается двумя. И надзиратель подключает вторую руку. Целлофан натягивается.

— Падло! Ублюдок! — второй вертухайчик выхватывает дубинку. Замахивается, и тут зек отпускает свой край. Так как он держал со стороны выреза, то пакет обвисает в клешнях дубаря отверстием вниз. Содержимое неумолимо просыпается на пол.

Надзиратели, с дубиной, с пакетом, с ключами и четвертый, завороженно глядят только на пеструю россыпь пуговиц, отскакивающих и откатывающихся в разные стороны, на листопад порнографических открыток размером со спичечную этикетку, на подскоки конфет-«подушечек». И даже цепная сука закашливается лаем не на уголков, а на конфетный град. Внимание от контингента полностью отвлечено. И дубаки пропускают бросок. Слаженный, обговоренный бросок сразу на четверых вертухаев. И персонально на овчарку.

Ни один попкарь ни дрыгннуться, ни рыпнуться, ни заорать толком, ни дубьем воспользоваться — не успевает. А сука таки загвоздила до крови чью-то добровольную пятерню. Но портянкой ей перекрутили пасть, перекрыли кислород и тюкнули меж острых ушей каблуком бутсы, чтоб не участвовала и путалась.

А дубарей валят и бьют. Завладевают резиновым усмирителем и лупят им.

— Вяжи их! Вяжи!

Один дубак здоровый попался. Разбрасывает насевших, ревет «На помощь!», но на него наваливаются подоспевшие от вертухая, который уже связан. От овчарки, которую удавили.

— На, падла, на, на! — с каждым «на» носок советской выделки кеда мстит вертухайскому телу. Попкарь лежит, закрыв череп руками, смиренно пережидая расправу.

Слышно, как кто-то говорит:

— Тебе бы не Кукловодом кликать, а Пакетом.

— Братва! Запасы! У дубарей запасы! Которые нам втюхивают! Где-то здесь!

— В дежурке ихней мусорской, где еще! Айда!

— Рвем отсюда, — пытается кто-то перекричать остальных. — На прорыв! Из корпуса! К воле!

— Хаты отпирать! Братву выручаем! Дежурку берем, айда!

И толпа валит к решетке, в замке которой торчат ключи.

Этого они не планировали. Предположить такого не могли. Бунт! В их владениях, которые они держали мертвой хваткой. Как такое могло случиться? Почему ситуация ушла — и так быстро — из-под их контроля. Подумаешь, чуть надавили ужесточением режима! Стучите в свои миски, жалуйтесь — чем больше, тем лучше — голодовку объявите. Зачем же сразу идти на захват.

Холмогоров опять вышел в приемную. Не терпелось в кабинете среди молчащих телефонов и растопырившихся по горшкам алоэ. Разумеется, не выпуская рацию из рук. В кармане обернутая от стыда в газету брошюра «Как уберечься от сглаза». Интересненько, а можно сглазить весь сизо оптом?

— Игорь Борисович, мне перепечатать письмо в «Ленэнерго»? — подняла на шефа голубые глаза секретарши Верочка.

— Что? А, да, — начальник склонился над ее плечом. — Вы внесли мои исправления?

— Да, конечно.

— Тогда перепечатывайте.

Мыслей было миллион, и все сразу. И разумные, и безумные. И даже такая: «В этом бардаке под шумок можно было бы и заказ выполнить собственными руками. Шрам сейчас в карцере… Только в глаз целить надо, чтобы шкуру не попортить, а то чучело…» Холмогоров опомнился и всерьез испугался, что съезжает с катушек.

Снова ожила рация. Отвечая на вызов, Холмогоров вернулся в кабинет.

— Что? Повторите? В каком корпусе? Перекрыли полностью? Отлично. Ждите указаний.

Он сел за стол. Нет, своими силами, кажется не управится. Придется докладывать наверх, вызывать спецназ. А это означает конец службе. Происшествия такого масштаба, при его пошатнувшемся в последние дни положении у не простят. Или попробовать обойтись своими силами?..

— Ты все понял?

Баланюк сцикливо кивнул.

Сержант бздел не хлебного «Макарова», сейчас отведенного от виска, а заточек, одна из которых жадно щекотала спину (воткнут и прощай почка), и зековской злобы.

Выдра угадал с дубаком. Еще бы, не угадать! За три ходки жизни обучишься и крапленую людскую подкладку козырно сечешь с полумаху. Один глаз закрой, оставшимся увидишь: попкарь слабак дрыстливый.

— Пошли!

Коридорный Баланюк первый, за ним трое ряженых вертухаев. Другие зеки присекретились за коридорным поворотом.

Баланнюк заколотил в дверное железо, будто ему двойную порцайку конского возбудителя впрыснули.

— Вася! Баланюк я! Быстрее!

Отошла заслонка, открывая зарешеченное и застекленное оконце.

— Мы перекрылись, Петя!

— Рехнулся! Они вот-вот вломятся в коридор, сидят на пятках, нас разорвут! Козел!!! — Баланюк выорал переполнявшие его злость и страх.

Как велели, Баланюк едва не квасил рубильник об окошко, чтоб не разглядели, кто стоит у него за спиной. Отсвечивает форма и кайфово.

— Разорвут! Рехнулся! Подохнем! Перережут! — с перепугу Баланюк был очень натурален в своем надрыве. — Спасай, Васька-сука! Замочат нас!

— Только быстро, Петя, бегом! — рожа скипнула из окошка, затем клацнуло, звякнуло.