Второй причиной расхождения жизни фронта и тыла явилось то недоверие, которое, как я уже имел случай отметить, сложилось при дворе к личности великого князя, а за ним и к его ближайшим сотрудникам. Недоверие это было настолько чудовищно, что едва ли его целиком мог разделить лично государь. По крайней мере, он тщательно скрывал все то, что ему нашептывалось, и, наоборот, всегда умел маскировать свое действительное отношение к Ставке знаками особого внешнего внимания к ней и расположения.

Глубина всех подозрений стала известна лишь впоследствии, когда всеобщим достоянием явились письма императрицы Александры Федоровны к ее супругу.

Из этих писем видно, что императрица считала великого князя опасным честолюбцем. Ее больной мозг вместе с тем подозревал Ставку то в каком-то ужасающем предательстве, то в заговоре, имевшем целью низложение царствовавшего императора и насильственное удаление ее в монастырь. Само собой разумеется, что все эти слухи, отнесенные к первому периоду войны, были сплошным вздором.

«Шпионы, находящиеся в Ставке, – писала императрица по поводу одной из предполагавшихся поездок царя на фронт, – сразу же сообщат немцам, и тогда их аэропланы начнут дейстовать…»[11]

Надо было быть очень злостно настроенным и совсем не знать духовного облика великого князя, чтобы можно было питать в этом смысле какие-либо опасения!

Верховный главнокомандующий был одним из самых лояльных подданных своего монарха. Подобно многим лицам, получившим религиозно-мистическое воспитание, он видел в русском царе помазанника Божьего, только внутренне скорбя, что его окружали близорукие, а иногда и темные советники, стремился изыскать способы к улучшению положения.

Тем не менее недоверие к Верховному главнокомандующему императрицы, не встречавшее должного отпора у государя, несомненно, клало известный отпечаток на отношения к великому князю правительства, среди членов которого было много закоснелых реакционеров и таилось отчасти желание подчеркнуть свою от Ставки независимость.

Этому способствовало и наше Положение о полевом управлении войск в военное время, которое было составлено, как я уже отмечал, в том предположении, что во главе действующей армии будет находиться сам император. В этом случае на военном и морском министрах, органы которых должны были нести функции заготовителей всех снабжений, необходимых для армии и флота, естественно, лежала бы обязанность быть выразителями и проводниками в Совете министров всех требований к стране войны. Через посредство этих лиц должна была быть устанавливаема прочная связь фронта с тылом и достигаемо необходимое объединение армии с народом в течение самой войны. С нарушением же основной схемы управления, т. е. с вручением обязанностей Верховного главнокомандующего особому лицу, оба министра выходили, таким образом, из подчинения Верховному главнокомандующему, который лишался возможности авторитетно влиять на Совет министров и чувствовать уверенность, что его требования будут исполнены. В Совете министров он не имел даже своего представителя!

В дополнение ко всей этой картине надо добавить еще и то, что начальник штаба Верховного главнокомандующего вследствие недисциплинированности своего характера, легко переходившего допустимые границы, совершенно не сумел установить правильных отношений и приобрести необходимое влияние на направление деятельности министров, которые имели весьма много оснований жаловаться на его действия.

Держась в силу своей неподготовленности в вопросах стратегии по большей части нейтрально, он проявлял зато свою властную жестокость и малодисциплинированный характер в отношениях своих с министрами и в доходивших на его разрешение делах внутреннего управления тем обширным районом, который, составляя театр военных действий, был в известной степени изъят из общего управления территорией всей империи.

В результате такого положения многие министры избегали лично бывать в Ставке и входить с ним в общение, старый же председатель Совета министров И.Л. Горемыкин, чаще других навещавший Ставку, не пользовался в правительстве тем авторитетом, который соответствовал бы важности переживаемого военного времени.

Я не помню случаев посещения генералом Янушкевичем Совета министров с целью установления единства взглядов взаимного обмена мнениями или подробного доклада о нуждах армии. Единственным соединенным заседанием Совета министров и чинов главнокомандования было то совещание, о котором читатель найдет сведения несколько дальше.

Жизнь в стране текла своим особым руслом, вне влияния на все требования войны!

2. Шпиономания и тыловые непорядки

Уже неудачная Восточно-Прусская операция заставила русские войска с необычайной внимательностью взирать на все казавшиеся им подозрительными явления, происходившие кругом. С другой стороны, участники названного похода единогласно подтверждают о действительном наличии выдающейся организации помощи немецкого населения своим войскам. Вследствие этих причин во всяком обывателе, шнырявшем на своей мотоциклетке или велосипеде по восточно-прусским дорогам, русские войска склонны были видеть шпиона, высматривавшего их расположение или движение; во всяком мерцавшем огоньке, лишнем повороте колес ветряных мельниц или ударе колокола чудилось, а может быть, происходило и в действительности сигнализирование отрядам неприятеля. Так в русских войсках развилась нервировавшая подозрительность.

В польских местечках и городках, расположенных на территории России, подозрение в шпионаже по большей части падало на еврейское население, считавшееся более податливым на подкуп деньгами и другие меры неприятельского воздействия.

Правильно или неправильно было это предположение – в этот вопрос я не вхожу, но общеизвестно, что в России еврейское население не пользовалось в известных кругах симпатиями, и к нему готовы были предъявлять всякие обвинения до самых причудливых включительно. На предположении о нелояльности этой части населения России стали играть некоторые недобросовестные агенты полиции и контрразведки, видевшие в раскрытии возможно большего числа всякого рода шпионских организаций способ проявить свое служебное рвение и тем выдвинуться по своей специальности. Война создавала для этого крайне благоприятную обстановку, ибо рядом с напрасными жертвами контрразведки, несомненно, существовали и действовали преступные организации, требовавшие беспощадной с ними борьбы и уничтожения. Времени разобраться было не много, шпионские организации были многочисленны, и потому у низших агентов образовалась тенденция обвинять в предательстве огулом ту или другую часть населения или категорию людей вместо розыска действительно виновных отдельных лиц.

Ясно, что легче было подвести под подозрение все инородческое население: евреев, немцев, поляков или другие народности, чем выдвигать против того или другого отдельного лица какое-либо конкретное обвинение, которое еще нужно было доказать. На почве этой обстановки, создаваемой, к сожалению, каждой войной, возникало много печальных случаев и недоразумений.