Вальку поволокло по камням, чуть не сорвав половину скальпа. Эхус старался вернуть равновесие, но всё глубже соскальзывал в дыру, заполняя и затыкая её своим телом, как разбухшая пробка заполняет горлышко бутылки. Валька полетел вверх тормашками, больно стукнулся о чешуйчатый бок. Какой мощью должны были обладать винтовки, чтобы пробить такую шкуру! Но они пробили, из множества дырочек текла кровь. Наконец Эхус достиг дна, провалившись окончательно. Мышцы его бесполезно сокращались, но тело бесповоротно застряло. Оглушенный транквилизатором мозг не слушался. Старший распластался, ногами упираясь в одну из плавательных «ласт», затем приподнялся, упираясь изодранными в кровь руками о шершавую поверхность трещины, и робко выглянул наружу. Его глаза находились теперь почти на уровне пола, в трех метрах впереди поблескивала рукоятка забытого пистолета.

Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что оба они — и подросток, и могучее животное — бесследно растворились. С противоположного края обрыва разглядеть трещину, куда завалился Эхус, было почти невозможно, мешал нависающий над карнизом козырек. Снизу — тем более никто не сумел бы заглянуть. Возможно, что люди, которые крались по тропе и застряли в трех метрах от Валькиного убежища, никуда не сбежали и все еще прятались там. Смотрели, как тянутся к небу языки пламени. Как догорают на вершине два вертолета.

Старший замер, навалившись грудью на ледяной камень. Под ногами подрагивал Эхус. Натянутые до предела жилы офхолдера стали почти прозрачными. Наверное, зверь остановил кровоток.

А над лощиной, отбрасывая чудовищную мрачную тень, парила летающая тарелка.

Папа свистит.

Он свистит очень тихо, но те, кому надо, слышат.

Когда я был маленький, я просыпался сразу, в любой час, как бы ни устал за день. Просыпался, покрытый мурашками. Я тогда еще не понимал, что происходит. Мне это казалось похожим на плавание с дельфинами в полной темноте. Ты плывешь и ничего не видишь, а потом огромный скользкий зверь подныривает и толчком выбрасывает тебя наружу — страшно и весело, сердце замирает, и хочется кричать…

Конечно, теперь я совсем не боюсь, как боялся в те годы, но все равно мне хочется спрятаться с головой под толстое стеганое одеяло. Одеяло подарила тетя Берта, когда к нам в гости приезжала южная семья. Под одеялом я сворачиваюсь в комочек и сражаюсь с волосами у себя на затылке. Я их приглаживаю, а они все равно встают дыбом. «Так и должно быть, — говорит мама. — Это не от страха. Это потому, что ты становишься взрослым».

Когда это случилось впервые, я кричал, и мама прибежала меня успокаивать. Я надеялся, что она посочувствует моему горю, но вместо этого мама обрадовалась. Она сказала, что я молодец и необычайно рано взрослею. Гораздо раньше сестер. И так я лежал и трясся, чувствуя, как они приближаются, а мама только улыбалась и гладила по голове.

Папа свистит.

На самом деле мне ужасно хотелось выйти во двор к отцу, но было нельзя. Даже сейчас я взрослый, но не настолько. Я знаю, когда будет можно, а пока это очень опасно. Папа смеялся и говорил, что как только начнет расти вторая прическа, он возьмет меня с собой. А пока мне оставалось только слушать и учиться. Каждый день до обеда я занимался самыми обычными школьными предметами. Алгебру я ненавидел, а история меня забавляла. Потому что существовала совсем другая история, которой меня учили вечером. И обе истории не сходились между собой. Утренняя история была не чем иным, как бесконечным перечислением войн. Начиная с тех времен, когда люди научились грамоте, они воодушевленно истребляли друг друга и не менее воодушевленно это описывали. Изредка в скучной череде батальных сцен проскальзывали небрежные упоминания об изобретении компаса, огнестрельного оружия или паровой тяги. Опять же применительно к военным потребностям.

Мне казалось обидным и крайне нелепым то, что военные конфликты вспыхивали на тех же землях и по тем же самым поводам с регулярностью в несколько десятков лет. И с прежним результатом. Множество народу убито, сожжено сколько-то городов, а потом…

Потом все забывается.

Как будто короли и цари не умели читать. Если бы они посвятили больше времени чтению, то непременно бы заметили, что спустя сотню лет после каждого великого военного похода потомкам становится так же абсолютно наплевать на его результаты, как и на главных действующих лиц.

Наша история выглядит иначе. Но она нигде не записана, ее можно только пропеть. И ни в одной песне нет слов о радостях войны…

Мама повторяет, что утренняя школа необходима, что надо получить образование и дипломы. Это было скучновато, но по тяжести не шло ни в какое сравнение с тем, что приходилось осваивать остальное время. Честно говоря, я и не припомню, когда отдыхал. Никогда такого не случалось, чтобы просто так валяться на траве и глазеть в небо. То есть валяться на траве приходилось, но совсем не для отдыха. Приезжали старики и ходили со мной в лес, а иногда мы ездили в другие места с сестрами и мамой. Случались дни, когда мне казалось, что голова вот-вот лопнет: я никак не мог запомнить песен и оба древних языка, а уж о том, чтобы выучиться свистеть, не шло и речи…

Но я никогда не задавался вопросом, зачем мне это нужно. Ведь никто же не спрашивает, зачем человек начинает говорить на родном языке или для чего рожать детей.

Мы это делаем, чтобы сохраниться в вечности. Так говорит дядя Эвальд, а он умный, очень умный. Он говорит, что если наши внуки не потеряют историю, то, возможно, им удастся вернуть сокровища Холмов. Внуки — это я, мои сестры и остальные, кто еще учится.

Никаких сокровищ нет. В том смысле, что никто не верит в сундуки с алмазами и золотом. Это сказки для самых маленьких. Но я верю, что в Стране Холмов есть святые места, к которым мы обязательно когда-нибудь вернемся. И мама верит, и папа — я точно знаю.

Но для того, чтобы не растерять память о святых Холмах, надо учиться.

Иногда я плакал целыми днями, чувствуя себя полным болваном. Иногда мне хотелось утопиться в реке.

И все равно, я думаю, это было самое замечательное время. Мы жили в своем большом доме и ни от кого не убегали. Да, это было потрясное время, пока не убили тех подонков…

Я стараюсь не вспоминать, потому что надо иметь чистую голову.

Скоро они придут.

Они приходят совсем бесшумно, только прошлой осенью я научился их заранее узнавать. Первый раз, когда я их не только услышал, но и сумел опознать по отдельности, то жутко растерялся, меня чуть не вырвало от страха. Я представлял себе все немного иначе, и вдруг, словно что-то тяжелое сверху навалилось. Оказывается, они шли с разных сторон. Сначала три сестры, вдоль нижней дороги, они всегда приходили первыми. Потом появилась Мамаша. Когда появляется Мамаша — не то что волосы на затылке, а вся голова дыбом становится. Мамаша недобрая. С севера вдоль просеки шел Большой, а за ним сразу кто-то еще, двое или трое. Тогда я еще не умел разглядеть все так далеко…