– Ох, детка… не знаю, в силах ли я рассказать тебе историю своей жизни вот эдак, в один присест. Давай не сегодня. Не станем расстреливать все патроны за один раз!

– Ну, раз сказки на ночь не будет, пошла-ка я спать. Только помни – ты мне ее должен.

Она улыбнулась Франу. Господи, ему целый век девушка не улыбалась! Не улыбка то была, а солнце – в ней сияли искренность, открытость, доброта. Что-то много сразу случилось с Франом в последние дни такого, чего не бывало уже много лет! Теперь в мозгу, лишенном наркотика, происходили таинственные процессы, вызывавшие воспоминания, казалось бы, навсегда ушедшие… словно друзья, кого уж и не чаял видеть, пришли и радостно приветствуют его. Фран понял, как он, оказывается, скучал по всему этому, забытому. Особенно по улыбкам, таким, как у Сары. Нет, конечно, можно привыкнуть обходиться без сентиментальных глупостей. Но жизнь без них печальна.

Осталось проверить две возможности: Томас Мауд преподает литературу в школе в соседнем поселке (в Бредагосе своей не было), и он занимается чем-то частным образом, каким-то неведомым делом, средним между хобби и заработком. Для разработки первой версии была назначена встреча с Жозефом Пла, учителем старших классов школы в Боссосте – ближайшем к Бредагосу поселке.

Давид шел туда с тяжестью на душе. Сил уже не оставалось, и надежды таяли. Он-то думал применить свои лучшие качества, методичность и тщательность, к важнейшему в жизни делу, титанически важному, а оборачивается оно какой-то мелкой, бессмысленной суетой. Топчется по деревне, расспрашивает незнакомых людей о непонятных для них вещах, его, естественно, посылают подальше, а он даже не может объяснить, чего хочет. Попытки сказать начистоту приводили лишь к конфузу, как показал случай в редакции местной газеты. Он искал иголку в стоге сена и, как будто одного стога ему мало, сейчас собирался искать ее в соседнем.

Перед тем как отправиться в Боссост, Давид узнал все, что смог. Учитель литературы был человеком увлеченным, вел с учениками дополнительные занятия, поощрял их литературные упражнения. Мог, в зависимости от возраста, задать на дом и простое сочинение «Как я провел лето», и попросить продолжить историю, начало которой было напечатано на листке задания. Самые оригинальные ответы обсуждались в классе. Ученики побеждали на литературных конкурсах, не только в местном, но и в национальном масштабе. Ну что ж, если не отыщется Томас Мауд, у нас, на худой конец, будет свой Песталоцци.

Давид смиренно ждал учителя, сидя на стуле возле его кабинета, как ученик, вызванный для педагогической беседы. Немало лет миновало с той поры, как ему приходилось бывать в этой роли. Тогда они, помнится, сделали отметину мелом на доске, и, когда учитель подходил к ней, всем классом двигали стулья по полу с оглушительным скрежетом. Давид смеялся громче всех, и это ему стоило путешествия в кабинет директора и сидения перед ним ровно на таком же стуле, как сейчас. Интересно, почему, приходя в школу, причем в любом возрасте, мы снова начинаем чувствовать себя учениками?

Дверь открылась, вышла чья-то родительница, прощаясь с учителем. Рамон Касадо, так его звали, жестом пригласил Давида проходить.

Кабинет внушал клаустрофобию. Наверняка его переоборудовали из какой-то кладовки. Давид мог бы поклясться, что он достал бы рукой окно за спиной учителя, севшего за стол. Рамон Касадо носил вельветовые джинсы и рубашку с большим, вышедшим из моды, галстуком. Ему было около пятидесяти лет, но он хорошо сохранился. Возраст выдавали только резкие морщины у рта, которые углублялись, когда он улыбался. У его ног, как верный пес, стоял потрепанный портфель.

– Слушаю вас, сеньор Перальта.

– Видите ли, я переехал сюда… тут, рядом. В Бредагос.

– Так.

– Ну и вот, теперь ищу работу. Хорошо бы учительскую. Дома, в Вальядолиде, еще две недели назад я преподавал язык в средней школе; теперь смотрю, нет ли где в округе для меня похожего места. Надо же на что-то жить.

Рамон Касадо наклонился вперед и посмотрел на Давида в упор:

– Вы считаете, что сможете занять мое место?

– Ваше? Что вы! Со всеми вашими премиями, с вашей высочайшей репутацией? Да они убьют каждого, кто метит на ваше место! Вы бы слышали, как о вас говорил директор – с музыкой в голосе и слезами на глазах.

– У нас директриса.

– Ну, я просто так выразился. Она мне сказала, что кадры – не ее уровень, людей сюда назначают из министерства, и только вы можете что-то подсказать, с вашими обширными связями в профессиональной среде. Я понимаю, мы не знакомы лично… надеюсь, вы не сочли, что я прошу слишком многого…

– Почему-то, сеньор Перальта, вы мне кажетесь очень знакомым. Я хорошо запоминаю лица, а ваше никак не могу вспомнить, однако поручусь, что мы виделись.

– У меня стандартная испанская внешность. Ко мне часто подходят, здороваются, неуверенно улыбаются, спрашивают, не Паскуале ли я. Все время с кем-то путают.

– Знаете, я вот так сразу и не соображу, чем вам помочь. Трудность в том, что это язык. Значение ведь сейчас придается лишь естественным наукам. Ставок из министерства не дождешься, люди давно живут в убеждении, будто все гуманитарное – для психов блаженных.

«Причем они правы, – подумал Давид. – Посмотрите хоть на меня, с моим дипломом по испанской филологии, и на нынешнее мое положение».

– Да я, знаете, скорее из тех, кто твердо держится программы и методичек. Творческие классы, художественное творчество мне не по плечу. Конечно, я люблю книги, читаю постоянно, но писать самому, это нет. Я изучил технику писательства, но одно дело знать, другое – уметь. Мне недостает какой-то искры или слуха… живо, схоже передать диалог или картину – не могу, тут нужен дар.

– Где же я вас видел? Причем совсем недавно.

Касадо не сводил с него глаз, подперев щеку рукой и опираясь на локоть. Похоже, он зациклился на усилии вспомнить, где он видел Давида. А тот продолжил свою вдохновенную импровизацию:

– Порой я чувствую себя раздавленным, читая что-нибудь по-настоящему талантливое, вроде Томаса Мауда, например. Мне ясно, что после него и пробовать не надо! Когда я впервые прочитал «Шаг винта», то понял, что стою перед горой, вершины которой даже не вижу, а уж достичь ее… Я оказался внутри чего-то, что было больше меня, с чем нечего и думать равняться. То есть я бы с восторгом подготовил курс литературного мастерства, но нужно ли учить писать других, если не умеешь сам? И раз уж я упомянул Томаса Мауда – вы ведь знаете, что это писатель, которого никто не видел? Он живет неизвестно где, пишет там книги, посылает в издательство, их публикуют. Откуда пришла рукопись – не знает никто. И все. Издательство ему, конечно, переводит гонорар. Но могло бы этого не делать! Я в восхищении от мысли, что это возможно в наши дни – подобное возвышенное бескорыстие. Не искать ни славы, ни денег, писать для того, чтобы писать! Вот какие идеалы необходимо внушать молодежи. И кто знает, может, среди них есть будущий Мауд? Вы его не знаете?