– Сядь там, – указала старуха на другую сторону кровати. – Держи его за руку. Он скоро придет в себя, так что пусть лучше смотрит на твою, хорошенькую мордашку, чем на меня.

Кэтрин сделала, как ей велели, пододвинула стул к кровати и взяла левую руку Монкрифа в свои ладони.

– Что вы собираетесь сделать?

Женщина не ответила. Кэтрин повторила вопрос, на сей раз более настойчиво, намереваясь отстранить Энни, если не получит ответа. Да сумеет ли эта дерзкая старушка действительно оказать, помощь, даже если искренне этого хочет? Кэтрин не позволит проводить над Монкрифом сомнительные опыты!

– Только не строй из себя слезливую дамочку, – одернула ее Энни. – Терпеть не могу слабодушных аристократок.

– Я не аристократка. Я дочь фермера.

– Значит, должна держать себя в руках.

– Что вы собираетесь делать? – в третий раз спросила Кэтрин. – И не увиливайте. Ваши оскорбления меня не запугают.

– Собираюсь вынуть пулю из его плеча, – сообщила, наконец, Энни, вынимая из мешка длинный, устрашающего вида пинцет. – Он пока без сознания, и я не могу дать ему обезболивающего. Будет очень больно. Посмотрим, есть ли от тебя толк, дочка фермера.

Кэтрин ухаживала за отцом, когда тот болел, сидела с ним в его предсмертные часы. Много раз она помогала больным и роженицам, но никогда в жизни не чувствовала себя такой бесполезной, как сейчас. Кэтрин держала Монкрифа за руку и молилась, пытаясь хотя бы немного успокоить страшную боль.

Энни посыпала рану герцога каким-то вонючим порошком.

– Что это?

– Или ты будешь задавать вопросы, или я буду работать, – проворчала Энни. Игнорируя вопрос Кэтрин, она приказала служанке: – Держи свечку ближе.

Кэтрин хотелось закрыть глаза, но она не сводила взгляда с лица Монкрифа. Когда Энни взялась за свой пинцет, глаза Монкрифа внезапно раскрылись.

– Все хорошо, Монкриф, – проговорила Кэтрин. – Я здесь.

Его пальцы сжали кисть жены. Кэтрин не знала, услышал ли он ее, облегчила ли она хоть на йоту страдания мужа. Она погладила его руку до локтя, принося этим успокоение скорее себе, чем ему. Обычно горячая кожа Монкрифа была холодной и влажной.

Лакей и камердинер закончили раздевать Монкрифа, и Кэтрин прикрыла его до талии простыней.

Энни криво усмехнулась:

– У него нет ничего нового, дочка фермера. Я видывала такое и раньше.

Кэтрин молча нахмурилась. Она в жизни не встречала более, несносной женщины, даже Джулиана была приятнее.

Энни погрузила огромный пинцет в рану. Кэтрин зажмурилась от ужаса, приложила руку мужа к своей щеке и молилась, чтобы все скорее кончилось. Монкриф был в сознании, но молчал, только сильнее стискивал пальцы Кэтрин, мужественно терпя невыносимую боль.

– Я так беспокоилась, – тихонько говорила ему Кэтрин, как будто они беседовали наедине. Монкриф приоткрыл глаза, посмотрел на жену затуманенным взглядом и хотел что-то сказать, но она приложила палец к его губам.

– Ты дома, и это главное.

Монкриф застонал и снова закрыл глаза, и в этот момент Энни поднялась на ноги и показала кусочек металла, который держала пинцетом.

– Вытащила.

Лицо Монкрифа стало серым, как пепел. Кэтрин прикрыла его еще одним одеялом.

– Не хочешь сама зашить рану?

Кэтрин представить себе не могла, что будет причинять Монкрифу боль.

– Нет-нет, заканчивайте сами!

– Я не портниха, – проворчала знахарка. – У него останется шрам. – Она вынула из сумки иголку с ниткой и начала плотными стежками зашивать рану Монкрифа, как будто это была не человеческая кожа, а порванная рубашка.

Кэтрин смотрела в сторону, а когда Энни насмешливо пробормотала что-то о ее чувствительности, ничего не ответила. Ей казалось, что она чувствует боль Монкрифа, как свою собственную. Кэтрин не выпускала руку Монкрифа, стараясь придать ему сил, да и себя убедить, что он жив и в безопасности.

Вдруг в дверях появился Питер и протиснулся сквозь толпу собравшихся лакеев и служанок. Недавно Монкриф поручил ему распоряжаться конюшнями, и Кэтрин теперь редко видела молодого человека. В последний раз она видела Питера, беседующего с Монкрифом, где-то, неделю назад. Они смеялись, жестикулировали, и Монкриф тогда выглядел совсем молодым, не старше Питера.

Сейчас Питер протянул Кэтрин обитую кожей шкатулку.

– Ваша светлость, здесь порошок. Мы всегда обрабатывали им пулевые ранения, – торопливо заговорил он. – В Квебеке он помогал, поможет и здесь.

Кэтрин подняла крышку. Внутри оказался набор аптекарских пузырьков. Каждый был подписан четким, разборчивым почерком.

– Ваша светлость, вам нужен порошок от пуль. Полковник сам его подписал.

Кэтрин вынула пузырек и передала его Энни, но знахарка отмахнулась:

– Хочешь посыпать, посыпай, но тогда сама и перевязывай его.

Кэтрин повернулась к Уоллесу:

– Проводи эту женщину из Балидона. Неужели в замке нет больше никого, кто умеет лечить? Может быть, послать за кем-нибудь? Чтобы человек был добрый?

Лицо Уоллеса вспыхнуло.

– Я поищу, ваша светлость. Кэтрин кивнула:

– Поищи, Уоллес. – Она перевела взгляд на Энни, которая усмехалась беззубым ртом: – Я не хочу, чтобы вы подходили к моему мужу.

– Ты меня еще позовешь, дочка фермера. А я могу не прийти. – И знахарка ушла.

Кэтрин обратилась к слугам, которые толпились в ногах кровати:

– Благодарю вас за ваше сочувствие, но сейчас герцогу нужен покой.

Молодая служанка сделала книксен и, краснея, сказала:

– Ваша светлость, он – наш герцог. Кэтрин кивнула, показывая, что понимает ее.

– Я буду сообщать вам о его самочувствии. Наконец все разошлись. В спальне остались только Кэтрин и Питер. Кэтрин склонилась над Монкрифом. Рана была зашита грубо, как и обещала Энни, но оставалась чистой.

– Посыпать порошок прямо на рану? – спросила Кэтрин у Питера.

Юноша подошел и встал рядом.

– Да, ваша светлость. И погуще. А потом перевяжите. – Он вынул из шкатулки чистый бинт.

Кэтрин осторожно обработала рану, потом старательно перевязала мужу плечо.

– Надо бы дать Монкрифу что-нибудь обезболивающее, – сказала она, – но у меня нет опиумной настойки.

– Я думаю, герцог не станет принимать ее, ваша светлость. Он раньше на это никогда не соглашался, когда был ранен.

– Так его ранили на войне?

Кэтрин не замечала никаких шрамов, когда любовалась телом Монкрифа. Питер кивнул:

– Да, ваша светлость. В ногу. А потом еще в грудь. Тогда мы боялись, что он не выживет.