была вынуждена продолжать поиски в угоду божьей воле. По крайней мере, она могла не бояться живших там жестоких душ, кричавших ей из-за всполохов огня и предлагавших разделить с ними вечность. Но и там не нашлось тех, кто был ей дорог.

Каждый год у терема на огромной лесной поляне разворачивался великолепный праздник в честь любви – людям в мире живых еще предстояло узнать это слово. Пары танцевали под музыку, водили хороводы, слушали былины и сказания, а затем поднимали на смех всех, кого царица того света обрекала на вечный позор, – разбойников и преступников, из алчности вмешивавшихся в круговорот жизни, которым повелевала лишь Марена. Фаина была там прислужницей, невидимой и немой, но, по крайней мере, теперь она знала, как называлось чувство, оставшееся в ее душе после жизни, по которому она узнавала гостей праздника.

Но это знание не принесло ей никакого облегчения. Не было ни одной души, которая узнала бы ее и позвала по имени. Она осталась совсем одна посреди мира, где каждый в итоге обретал свое место. Ни ее любовь, ни имя не имели никакого смысла в том мраке забвения, куда ее погрузило проклятие Марены. Та смеялась и повторяла, что никогда не позволит ей обрести спасение, и ощущение беспомощности было хуже любой пытки.

Она наблюдала, как древние силы угасают, преображаясь и возрождаясь в новом обличье, оставляя прошлую жизнь позади. Ей было бы все равно, если бы она тоже исчезла. Она успела потерять счет времени с тех пор, как снова предпринимала поиски. Если и были те, кто любил ее, они ушли навсегда и уже никогда не вернутся. Время боли прошло. Она отдалась на волю вечности, разделяя существующие в ней покой и надежду, а еще страхи, и отчаяние, и ненависть, с которыми люди расставались с жизнью. Она утратила свое имя и природу, позволив воспоминанию угаснуть. Правила торжества в честь чуда бессмертной любви, со временем получившего титул Бала, казались бы очередной насмешкой над утратой его хозяйки, не потеряй она себя много раньше. Царица ночи весеннего полнолуния была спокойна – как тишина после последнего вздоха, как ночь над покинутым полем битвы, которой были безразличны люди и их горе. Она была Смертью, а Смерть была только последствием жизни. Естественной частью этого мира.

Теперь она узнала другой покой. Матвей помог ей вспомнить, каково это – оставаться одной, но не быть одинокой. Не вызывать страха. Ощущать любопытство при соприкосновении с реальным миром. Чувствовать себя желанной, хотя мир вокруг оставался прежним и она могла видеть души, переходящие на тот свет. Их страх был силен, но с ней был тот, кто его не испытывал. Фаина наслаждалась этим чувством, заставляя время идти быстрее, чтобы ее одиночество не длилось слишком долго. Она не надеялась вернуть то, что когда-то потеряла, и ценила то, что имела сейчас.

Их связь обрела форму, когда ее кожи коснулся браслет. Украшения для Бала любви выступали лишь частью традиции, но в браслете было что-то настоящее. И потому прекрасное. Она не понимала, зачем Матвей это сделал, пока он не назвал прекрасной ее. Его карие глаза были серьезны. Он не лгал и не смеялся, и, захваченная удивлением, она позволила отвести себя к зеркалу.

Фаина увидела свое лицо впервые за целую вечность и не понимала, что должна чувствовать – до тех пор, пока Матвей не начал говорить, подкрепляя слова лаской. Словно читая ее мысли, он давал ей время привыкнуть, вспомнить собственное тело и познать особое удовольствие от каждого из поцелуев и прикосновений. Никому другому она бы не позволила показать ей эту разницу. Никого другого бы и не было.

Мысль о том, что ее тело могло никогда не испытать этого – если бы она игнорировала собственную боль, пока не придет время нового Бала, – заставила разгоравшееся внутри желание вспыхнуть, пока оно не захватило ее целиком. Время было на ее стороне, и она использовала его, наслаждаясь долгожданной близостью Матвея. Его имя было всем, что она могла сказать, лицо – восхищенное, без тени страха – всем, что видеть, а сильное тело – всем, что чувствовать в самом потрясающем из смыслов, и на какое-то время она вообще забыла о смерти. Это казалось еще одной вечностью, и на этот раз она выбрала ее осознанно.

Фаина успела произнести его имя, прежде чем волны удовольствия захватили ее целиком, и, придя в себя, поняла по взгляду Матвея, что он вот-вот почувствует то же самое. При звуке ее имени, сорвавшегося с его губ, что-то в груди слабо дернулось. Будто случилось невозможное и сила его голоса прошла сквозь кожу, оживляя сердце, которому еще предстояло вспомнить, как биться.

Она почти поверила, что вновь утратила свое тело. А затем Матвей обнял ее, и она поняла, что никогда не чувствовала себя лучше. Спокойнее, тише, в безопасности от окружавших ее существование традиций. Он был с ней так осторожен и нежен, прося сказать, если что-то будет не так, словно боялся самой мысли, что она могла внезапно исчезнуть. Даже если бы он не просил ее остаться на ночь, она бы все равно тайком забралась в его постель, просто чтобы слушать тихое дыхание и чувствовать тепло тела, которое теперь знала.

Он поцеловал ее и уснул, а у нее осталась целая ночь, чтобы обдумать, что сегодня случилось. Она знала, что не забудет Матвея даже спустя тысячелетия, даже если бы он не подарил ей браслет. Казалось, что сегодня невидимая нить, соединившая их сквозь пространство после Бала, окончательно окрепла и стала нерушимой – настолько, насколько неизбежной была смерть. Не желая думать о своем воплощении и чувствуя себя как никогда живой, она лежала рядом ним, пока за окном не рассвело. Матвей перевернулся на другой бок, лицом к ней, и она воспользовалась моментом, чтобы взглянуть на него спящего.

Фаина решила, что обязательно скажет ему, что он красив, еще раз. Ей неприятно врезались в память его слова о собственном лице, в чьих резких чертах на самом деле были доброта и ум. Ей нравились и его теплые глаза, где всегда можно было прочитать его мысли, и густые волосы, которые сейчас падали на лоб небрежными волнами. Она прижала ко рту руку, заглушая хихиканье, когда вспомнила его румянец после того, как он снял футболку и дал ей прикоснуться к себе. Он был сильным, как воины прошлого, с которых в древности лепили скульптуры, и имел восхищавшее ее доброе сердце, которое она совсем недавно целовала.

Словно