Петрополь – превращается в Некрополь [Анциферов 1991: 173].

И снова Анциферов описал город пугающе натуралистическим языком: Санкт-Петербург – это изуродованный труп, «череп», который теперь ожидает утилизации в блестящем новом крематории. Любое исследование его физических останков, его разорванных лестниц и разрушающихся стен неизбежно приобретает характер вскрытия: по крайней мере на данный момент нет новой жизни, которую можно было бы исследовать.

Представление о том, что война и революция принесли в Санкт-Петербург разрушения, превратив некогда оживленный городской центр в пустынные руины, отнюдь не было уникальным для Анциферова. В холодные и голодные годы Гражданской войны многие интеллектуалы Петрограда считали старую имперскую столицу либо мертвой, либо умирающей. В этот период Е. И. Замятин создал знаменитый рассказ «Пещера» (1922), в котором он описал Петроград Гражданской войны как пустошь, оказавшуюся в давке второго ледникового периода. Художники-графики М. В. Добужинский и А. П. Остроумова-Лебедева выпустили тома этюдов и литографий заброшенных городских улиц, а Бенуа неоднократно комментировал очевидную гибель города в статьях[304]. Многие пытались воспеть город или увековечить память о нем и исчезающую культуру. Как отмечалось в главе третьей, новые добровольцы взялись за работу по сохранению ценностей в отчаянной попытке спасти то, что осталось от старого Петербурга.

Важно подчеркнуть, что в этом смысле «Душа Петербурга» представляет собой не слишком ностальгический текст. В нем Анциферов уделяет мало времени восхвалению величественного прошлого старой столицы и не призывает открыто своих читателей заняться традиционной работой по сохранению ценностей. Правда, Анциферова можно было бы справедливо обвинить в том, что его изображения черепов и недоеденных туш при описании Петрограда времен Гражданской войны препятствуют таким усилиям. Они ужасают и отталкивают, как тяжелое клиническое проявление, и, по-видимому, призваны напомнить читателям о непостоянстве любых чисто материальных вещей.

В «Душе Петербурга» состояние города как физического объекта, состояние конкретных зданий, улиц и площадей не является главной заботой Анциферова. Хотя беспокойство о судьбе архитектурных ансамблей столицы, возможно, сыграло определенную роль в его мотивации, Анциферов в конечном счете решил не уделять особого внимания описанию разрушений в центральных районах Петрограда. Цитаты, которые включены здесь, представляют собой большую часть того, что он посчитал нужным сказать об актуальном состоянии столицы. Во своем сочинении Анциферов преимущественно фокусируется на другом: он говорит о «душе» города.

Под этим термином он подразумевает ту составляющую города, которая воздействует на нас эмоционально, ее уникальную индивидуальность, ее дух или духовность. Точно так же, как в христианской теологии человеческая душа представляет собой нечто более чистое и близкое к божественному, чем тело, в котором она обитает, Анциферов изображает душу города как более возвышенную и менее подверженную разрушению субстанцию, в отличие от любого скопления зданий и памятников. В некотором смысле она представляет собой совокупность всех аспектов жизни муниципального образования: «сил природы, быта населения, его роста и характера его архитектурного пейзажа, его участие в общей жизни страны, духовное бытие его граждан» [Анциферов 1991: 48 прим.]. «Сокрытая» глубоко внутри «материальной оболочки города», эта душа может быть обнаружена только путем тщательного изучения и созерцания [Анциферов 1991: 30]. Хотя в результате исторических процессов она растет и меняется с течением времени, но в некотором смысле она все же вечна. В своей книге Анциферов вместе со словами «душа города» использует термины «дух места», «божество места» и genius loci (по-латыни «бог местности») [Анциферов 1991: 30, 31, 44]. Вводя эти синонимы, он призывает читателей рассматривать душу как некую бессмертную силу или субстанцию.

Идеи Анциферова о душе города во многом восходят к творчеству Вернон Ли (урожденной Вайолет Паже, 1856–1935), английской писательницы, наиболее известной своими путевыми заметками. В сборнике эссе об Италии, который был переведен на русский язык в 1914 году, Ли заметила:

Для некоторых из нас, несомненно, места, населенные пункты (я не могу найти для них достаточно почтительного и нежного выражения на нашем практическом, личном языке) становятся объектами сильных и сокровенных чувств. Совершенно независимо от их обитателей и, по сути, от их письменной истории, они могут касаться нас как живых существ, и с ними можно завести дружбу самого глубокого и приятного рода.

Места, как и люди, могут очаровывать и успокаивать. Они могут «петь» в голове, когда мы думаем о них, и вызывать в нашей душе отклик, «как мелодии, когда мы их слышим или вспоминаем, пусть хоть речь идет о щебетанье» [Lee 1899: 3, 4][305]. Отметив, что не существует подходящего современного термина для обозначения способности местности влиять на нас столь благотворно, Ли предложила позаимствовать из классической мифологии понятие «genius loci». Однако для обозначения гения места она воспользовалась римским термином с осторожностью, полностью отвергая старый обычай устанавливать статуи, олицетворяющие тот или иной город или область. Изображения genius loci, украшавшие собой монументы во многих городах, как древних, так и современных, казались Ли едва ли не кощунством. Она считала, что мраморная скульптура женщины с короной из стен и башен, подобная знаменитым статуям на площади Согласия в Париже, никогда не сможет должным образом отразить или даже проиллюстрировать эмоциональную силу места[306].

Genius Loci. Божество, безусловно, великое или малое, в зависимости от обстоятельств, и заслуживающее некоторого молчаливого поклонения. Но, ради всего святого, не персонификация, не мужчина или женщина с короной на фреске и атрибутами, с мерзким прошлым, как у ужасных дам, которые сидят на площади Согласия. Думать о месте или стране как о человеке – значит, несмотря на все тренировки в красноречии, вообще не думать об этом. Нет, нет. Genius Loci, как и все достойные божества, состоит из той же субстанции, что наше сердце и разум, являясь духовной сущностью. А что касается его видимого воплощения, то это само место или страна, а черты и речь духа – это рельеф местности, уклон улиц, звук колоколов или плотин, но самое главное, возможно, это удивительно яркое сочетание, отмеченное Вергилием, «реки, текущие вокруг старых стен» [Ли 1914: ][307].

Ли призывала своих читателей выйти из дома и найти для себя genius loci своего любимого города или места. Хотя в принципе она верила, что эти духи представляют собой эфирные существа, рассеянные в пространстве в границах территории, которую они населяли, и, следовательно, одинаково присутствующие в каждой достопримечательности и на каждом участке земли, Ли с готовностью признала, что духи часто в определенных местах кажутся существенно «ближе или более могущественными». Местное божество может наиболее ярко проявиться «в каком-нибудь отдельном памятнике или элементе ландшафта», «на определенном повороте дороги, или в тропинке на склоне холма, с перспективой огромных гор вдалеке, или, опять же, в церкви, подобной Классе, недалеко от Равенны». В таком месте, отметила Ли, «часто скрывается дух места <…>, или, точнее, он и есть оно» [Lee 1899: 6].

В своей трактовке души города Анциферов в значительной степени опирается на Ли, заимствуя у нее как идеи, так и терминологию, но также он вводит много нового. Он явно расходится с Ли в тех главах «Души Петербурга», где дает советы о том, как найти genius loci. Особенно важными там представляются два новаторских решения. Во-первых, хотя Анциферов, как и Ли, советует читателям не пытаться установить контакт с местным божеством через идола, воздвигнутого в его честь, он, по-видимому, понимает эту рекомендацию в очень