травы… Сколько раз ты исцелял тревогу и тоску, развеивал злые кошмары, шелестом вековых своих дерев заглушал вкрадчивые голоса лярв…» «Город муз» показывает, что отношение Голлербаха к духу Царского Села – очень страстное и чувственное. Книга читается как любовное письмо, адресованное давно ушедшей возлюбленной: «Сейчас в неживой ночной тишине ленинградской квартиры, в остывающем к утру кабинете, вижу тебя, мой город. Откидываюсь в объятия кресла, закрываю глаза, оборачиваюсь назад…» По сути, само Царское Село представляет собой огромное соблазнительное женское тело, которое рассказчик может вызвать в воображении из юношеских воспоминаний. В какой-то момент он пишет: «Я ощущаю тебя, мой город, как собственное свое тело, и вот эту поломанную скамейку чувствую, как царапину на пальце, поврежденную статую – как заусеницу. Осенью, когда дожди разрыхляют аллеи и слюнявят шоссе, я чувствую, кажется, на всем теле налет дождевой сырости» [Голлербах 1993: 163, 166, 200]. Уязвимость города вызывает у него сочувствие. Он – служит автору музой, и поэтому его роль вдохновителя и источника стольких произведений русской поэзии вполне естественна.

В какой степени работа Анциферова оказала непосредственное влияние на Голлербаха? Сознательно ли он использовал «Душу Петербурга» в качестве модели при создании «Города муз»? Несмотря на очевидное сходство между двумя текстами, этот вопрос в последние годы вызывал немало критических дебатов. Первая работа Голлербаха о литературном наследии Царского Села, небольшой том под названием «Царское Село в поэзии», была опубликована в 1922 году, в том же году, когда появилось первое издание «Души Петербурга». Поэтому некоторые ученые были склонны утверждать, что Голлербах независимо ни от кого проявлял интерес к литературной географии. Они характеризуют связь между «Душой Петербурга» и «Городом муз» скорее как случайное сходство, чем как результат влияния одной книги на другую [Острой 1989: 45]. Однако, по-видимому, стоит отметить, что творчество Анциферова было довольно хорошо известно в Санкт-Петербурге еще до 1922 года. В период с 1919 по 1921 год он прочел большое количество публичных лекций и провел много экскурсий на литературные темы. В 1921 году он издал статьи о Петербурге Достоевского и Блока[322]. Более того, книга Голлербаха 1922 года лишь знакомит читателя с ролью Царского Села в истории русской литературы[323]. Скорее антология художественных текстов (с краткой вступительной статьей), чем полноценное исследование, она не приближается к «Городу муз» по сложности. В период с 1922 по 1927 год, когда появилось первое издание «Города муз», Голлербах, вероятно, потратил много времени на разработку своих идей о литературном образе Царского Села. Кажется почти невероятным, чтобы в какой-то момент этого процесса он не наткнулся на текст «Души Петербурга».

Андрей Григорьевич Яцевич, последний писатель, обсуждаемый в этой главе, был по своему призванию популярным историком. Его самая значительная работа о литературе столицы, «Пушкинский Петербург» (1931), ориентирована в первую очередь на фактический материал. В ней практически нет абстрактных символов и общих утверждений о природе городских районов, а также литературных образов, наполняющих творчество Анциферова и Голлербаха[324]. В своей книге Яцевич прослеживает историю сотен отдельных зданий, предоставляя своим читателям основанный на большом количестве деталей разноплановый взгляд на повседневную жизнь российской столицы во времена Пушкина. Пропуская самые известные памятники города, поскольку эти «дворцы, соборы и замки» уже получили достаточно внимания, Яцевич фокусируется в первую очередь на сооружениях, которые менее известны публике, «домах <…>, связанных с именами великих людей, их современниками и событиями той [пушкинской] эпохи», которым «еще предстоит найти себе исследователей» [Яцевич 1993: 4].

Посвящая каждую главу более или менее ограниченной территории, Яцевич на протяжении 12 глав пересекает большинство центральных районов Санкт-Петербурга начала XIX века. В первом разделе книги описывается Коломна, район, где Пушкин жил со своими родителями после окончания лицея; в последнем рассматривается история доходного дома на Мойке, где поэт умер, и рассказывается о других близлежащих строениях. Структура каждой главы относительно свободная: Яцевич иногда переезжает из дома в дом в пределах одного квартала, в других случаях он перескакивает с одной улицы на другую за несколько кварталов, чтобы развить ту или иную ассоциацию или следовать линии мысли. На протяжении всей книги в центре внимания остается история, а не конкретно архитектура или литература. Мы узнаем, кто жил в каждом здании, когда и почему дома были проданы. Мы слышим о девушках, вступивших в неудачные браки, коррумпированных чиновниках, суеверных старухах и хозяйках известных литературных салонов. Дружеские или романтические связи Пушкина и его контакты с различными политическими и художественными кругами – все это привлекает внимание автора. Яцевич часто упоминает о сносе зданий, но в целом без особой печали. Он, кажется, признает, что некоторые изменения в облике города неизбежны, и в любом случае многие дома, о которых он говорит, не имеют большого архитектурного или исторического значения. Их исчезновение представляет собой конец какой-то истории, возможно, немного печальный, но вряд ли это большая трагедия.

Яцевич, если говорить о писателях его поколения, по-видимому, имеет много общего со Столпянским, и это вполне естественно. Эти два человека очень тесно сотрудничали в Обществе изучения и сохранения Старого Петербурга в конце 1920-х и начале 1930-х годов. В то время как Столпянский был председателем организации, Яцевич занимал должность его заместителя. Хотя в их отношениях не обошлось без напряженности, Яцевич, похоже, искренне восхищался Столпянским как ученым[325]. Он обращался к нему за советом, когда нуждался в информации по истории города, и, очевидно, был хорошо знаком с большинством опубликованных работ Столпянского[326].

Помимо общей страсти к историческим анекдотам, Столпянский и Яцевич в своих работах придерживались схожих организационных стратегий. Многие работы, которые Столпянский написал для своей серии «Старый Петербург», такие как «Петербург Пушкина», имеют, по крайней мере частично, географическую структуру: повествование перемещается от одного дома к другому, пока не будут охвачены описанием вся улица или район [Столпянский 1923]. Эта система позволяет объединить в один том огромное количество разнообразных материалов. Однако ее результатом также становится отсутствие тематической согласованности. В «Пушкинском Петербурге» Яцевич иногда отклоняется от географического принципа ради конкретной темы или мысли, что помогает ему избежать этой проблемы. Как и Пыляеву, Яцевичу удается сплести огромное количество исторических анекдотов и деталей в целостный портрет эпохи.

Работа Яцевича представляет собой важный поворотный момент в истории литературного краеведения. В значительной степени лишенная лиризма и мистицизма, которые были характерны для сочинений Голлербаха и Анциферова, она не упоминает о genius loci и совсем не пропагандирует ритуальное служение культу места: созерцание образа города в избранных святынях, поиск личного откровения с помощью тщательно разработанных упражнений. К началу 1930-х годов писатели уже не могли проводить литературные исследования, используя такие духовные понятия. Труды о литературном Петербурге почти по умолчанию стали фокусироваться на подробном описании повседневной жизни в ту или иную эпоху. Они документально фиксировали то, как жили известные русские писатели, с кем они общались и что видели за своими окнами. Они указывали конкретные адреса домов как исторических личностей, так и литературных персонажей, приводили экономическую статистику и оценивали уровень технологического и социального развития того времени. Больше всего в них говорилось о противостоянии царской тирании и об истории русского революционного движения. Во всех более поздних советских работах о Петербурге в эпоху Пушкина, подобно «Пушкинскому Петербургу» Яцевича, огромное внимание уделялось дискуссиям о декабристах, пороках крепостного права, царской цензуре и эмиграции[327].

Это не означает, что более поздние советские