— Именно, — спокойно подтвердил Корнелий. — Брат Ронан. Он принял исповедь этого человека, и велики были его грехи. Всего хуже было то, что он был наемным убийцей. Больше всего он мучился от одного страшного греха, страшнее всех прочих, и этот грех он делил с одним выдающимся членом святой Церкви. Он с величайшей подробностью рассказал Ронану историю этого злодеяния. О том, как человек этот, дьякон, заплатил ему, чтобы тот убил его семью, потому что семья была не нужна дьякону. Потом рассказал, как взял деньги у дьякона, убил его жену, но, решив увеличить свою прибыль, не стал убивать детей, а увез их в соседнее королевство и там продал в рабство какому-то хозяину усадьбы. И, уже на последнем своем дыхании, умирающий назвал имя дьякона, который заплатил ему за убийство своей семьи. В то время этот человек был секретарем при архиепископе Деусдедите…

— Вигхард? — в ужасе воскликнул Эадульф. — Вы хотите сказать, что Ронан Рагаллах утверждал, что Вигхард нанял убийцу, чтобы тот убил его семью?

Корнелий не ответил и продолжал:

— Как обязывал его закон исповеди, брат Ронан благословил мертвого, ибо не мог отпустить такой чудовищный грех, и в тот же вечер похоронил его за оградой церковного кладбища. Исповедь очень встревожила его, однако он не видел никакой возможности ни обвинить Вигхарда, ни рассказать кому-то еще об этом. Через несколько недель Ронан решил уехать из Кентербери и отправиться сюда, в Рим, чтобы начать новую жизнь. Когда же в Риме он увидел Вигхарда, приехавшего, чтобы получить пост архиепископа Кентерберийского, он был в такой ярости, что тут же выложил всю эту историю Осимо, а Осимо позже рассказал и мне.

— Может быть, Ронан был в таком гневе, что убил Вигхарда? — спросил Лициний.

— А потом и самого себя тем же способом? — ответила Фидельма, хмурясь. — В это трудно поверить. Корнелий, когда Осимо передал вам эту историю?

— В тот день, когда мы обсуждали, как найти деньги для арабского купца. Когда Ронан сказал, что не будет греха в том, чтобы присвоить себе сокровища Вигхарда. Это его замечание меня озадачило, и чуть позже Осимо поведал мне с глазу на глаз обо всем этом, чтобы объяснить, почему Ронан считал, что Вигхард заслуживает того, чтобы лишиться этого богатства.

Воцарилась тишина; Фидельма думала.

— Я верю вам, Корнелий Александрийский. Ваша история слишком невероятна, чтобы быть неправдой, поскольку вы признали за собой вину в немалом преступлении.

Пока она глядела на него, задумавшись, ей вдруг пришел в голову вопрос, не имевший никакого отношения к теме разговора.

— Корнелий, вы очень образованный человек. Знаете ли вы какие-нибудь обычаи, связанные с праздником Сатурналий?

— Сатурналии? — переспросил александриец изумленно. То же удивление отразилось и на лицах Эадульфа и Лициния.

Фидельма спокойно кивнула.

— В старые времена это был мистический праздник, справлявшийся в конце декабря, — объяснил Корнелий. — В этот день все веселились и от души дарили друг другу подарки. Все дела прекращались, люди наряжались и устраивали веселья.

— Были ли на этом празднике какие-нибудь специальные обряды? — настаивала Фидельма.

Он только опустил уголки губ вниз, показывая, что точно не знает.

— Праздник начинался с того, что в храме приносили жертву, и был пир для всех. Можно было даже играть в азартные игры публично. Ах да, и еще рабы надевали одежду хозяев и освобождались от своего труда, а их хозяева прислуживали им.

Глаза Фидельмы засверкали зеленым огнем, и лицо озарилось улыбкой.

— Спасибо, Корнелий, — сказала она серьезным голосом, но лицо выдавало радость. Она стремительно встала.

— А что будет со мной? — спросил Корнелий, тоже вяло поднимаясь на ноги.

— Этого я не знаю, — призналась Фидельма. — Я дам отчет суперисте, а он, без сомнений, представит это дело на рассмотрение городским судьям. В римских законах я плохо разбираюсь.

— А пока что, — удовлетворенно пробормотал Фурий Лициний, — ты будешь сидеть в камерах при custodes, и сейчас-то ты не сможешь так легко оттуда сбежать, как твой дружок Ронан Рагаллах. В этом можешь быть уверен.

Корнелий пожал плечами с некоторым вызовом.

— По крайней мере, я спас для будущих поколений несколько ценнейших трудов, которые иначе бы бесследно пропали. Это меня утешает.

Лициний жестом велел ему уходить.

Корнелий сделал шаг к двери, и тут Фидельму осенила мысль.

— Погодите!

Корнелий повернулся к ней, ожидая, что она скажет.

— Рассказывали ли Ронан и Осимо еще кому-нибудь эту странную историю — о том, что жену Вигхарда убили, а детей продали в рабство, и что якобы в этом виновен сам Вигхард?

Корнелий нахмурил брови и медленно покачал головой.

— Нет. Осимо говорил, что Ронан рассказал только ему и по секрету. Но мне Осимо сказал по тем причинам, которые я вам уже назвал.

Он резко изменился в лице, словно что-то вспомнил.

Фидельма успела это заметить.

— А вы передали эти сведения дальше? — спросила она прямо.

Корнелий разволновался.

— Это преступление показалось мне таким чудовищным, таким безбожным, будь оно правдой, что я несколько дней не мог перестать о нем думать. Вот есть человек, который ждет назначения в архиепископы, благословения Его Святейшества, и в исповеди умирающего обнаружилось, что этот человек заплатил за убийство своих жены и детей! Это не давало мне покоя, я не мог это так оставить, даже чтобы сдержать обещание, данное моему другу Осимо. Но сказал я только одному члену Церкви, высокого сана и почтенному человеку.

Фидельма ощутила покалывание в затылке.

— Вы не сдержались. Могу это понять, — нетерпеливо согласилась она. — Так кому же вы сказани?

— Я решил, что нужно выяснить, знает ли об этом кто-нибудь из свиты Вигхарда, и сможет посоветовать, стоит ли заводить дело… Я искал совета у кого-нибудь, кто обладает достаточной властью и сможет донести это до ушей Его Святейшества, прежде чем начнется церемония посвящения. Собственно, я сообщил все это одному из саксонских прелатов накануне дня смерти Вигхарда.

Фидельма прикрыла глаза и на мгновение замерла, чтобы сдержать свое нетерпение. Эадульф, начинавший понимать всю важность того, о чем говорил Корнелий, стоял бледный как мел и ждал.

— Так кому вы сказали? — резко повторила Фидельма.

— Ну как, саксонскому аббату, конечно. Настоятелю Путтоку.

— Путток, — бормотал Эадульф, пока они быстрым шагом шли по дворам Латеранского дворца по направлению к гостевым палатам и покоям настоятеля Путтока. — Значит, все это время это был он… этот лживый, похотливый сукин сын…