Поведав свою давно хранимую тайну, я испытываю огромное облегчение, словно я сбросила с плеч тяжелую накидку в летнюю жару.

– Нет позора в том, чтобы быть вдовой, – говорит Изабель. – Почему ты скрывала то, что у тебя был муж?

– Потому что я не могу назвать его имя, поэтому все бы сочли меня лгуньей, пытающейся скрыть свой позор, – объясняю я. – Но моя история еще сложнее. Я играла роль в такой драме, в которую поверили бы только на сцене, в трагедии, закончившейся смертью королей и принцев.

– Я кое-что знаю об этом, – медленно произнесла Изабель.

У меня вырывается возглас удивления.

– Каким образом?

– Я прочла письмо, которое ты получила от мужчины по имена Горацио, после того, как ты упала без чувств и выронила его, – признается она. – Я понимала, что ты хочешь скрыться под чужим именем, и чтобы помочь тебе остаться неизвестной, я его спрятала.

Эта новость одновременно потрясла меня и принесла облегчение. Я смотрю, как Изабель подходит к своей койке, сует руку глубоко в матрас и достает письмо Горацио. Она отдает его мне, и глядя ей в глаза, я понимаю, что моя тайна похоронена глубоко в памяти Изабель, и что она никому о ней не рассказывала.

– Значит, ты знаешь, как я пострадала от любви, и что для меня все потеряно. – Я до сих пор не смею произнести имя Гамлета, хотя Изабель должна знать о нем.

– Да. Принимая во внимание твое ужасное горе, я также унесла твой кинжал, я боялась, что ты можешь нанести им себе рану. – Она пожимает плечами и слабо улыбается. – Не знала, куда его положить, поэтому закопала его на кладбище. Ты меня простишь?

– Мне не надо тебя прощать, потому что ты – ангел, – отвечаю я. – Но теперь я должна тебе рассказать, как я была наказана за свою опрометчивую любовь.

Изабель заставляет меня замолчать и обнимает меня. У меня слезы льются из глаз, потому что я так близко ни к кому не прикасалась с тех пор, как попрощалась с Гертрудой. Я не хочу отпускать Изабель. Но вскоре она отстраняется, и ее рука мимоходом гладит маленький, твердый холмик моего живота. Наши взгляды встречаются, и я вижу в ее глазах полное понимание.

– Это не наказание, Офелия, а благословение, – говорит она, снова дотрагиваясь до моего живота. Ее глаза сияют от радости.

– Да, мне предстоит родить ребенка! – кричу я. – Признаюсь, он был зачат в радости, и мне страшно подумать, что он родится для горестей! – Я думаю о несчастной судьбе Агнессы, о плохом отношении ко мне Маргериты, но я уверена в справедливости матери Эрментруды. Что станет со мной теперь, когда моя долго хранимая тайна вышла из мрака на яркий дневной свет?

Под белым покрывалом зимы крошечные подснежники разворачивают свои стойкие зеленые листочки. На тех участках, где снег растаял, они уже тянут к солнцу цветы-колокольчики. Вскоре острые стрелки игривых нарциссов пробьются сквозь замерзшую землю. На Пасху желтые трубы их цветков с волнистыми краями провозгласят ежегодную победу весны над зимой.

Закутавшись в плащ отца, и согреваясь изнутри теплом младенца, я не чувствую холода. Несмотря на тяжелый живот, шаги мои легки, меня поддерживает новая надежда. Теперь все монахини знают мою тайну. Они проголосовали на общем собрании и решили, что я могу остаться у них. Теперь нет причины прятать свою неуклюжую фигуру.

Мать Эрментруда вызвала меня и кратко сообщила об их решении.

– Приближается время родов, и ты нуждаешься в помощи, поэтому мы тебе поможем. Изабель подтвердила твою порядочность, хотя теперь уже не имеет значения, замужем ты или нет.

В ее тоне нет обычного тепла. Она не просит меня открыться ей.

– Я могу лишь смиренно поблагодарить вас и попросить прощения за то, что не сказала правду. Когда-нибудь вы поймете, почему.

– Что есть правда, Офелия? – В ответ я лишь пожала плечами, не понимая, что она хочет услышать от меня. – Правда то, что тебя освободит, – отвечает настоятельница сама на свой вопрос. Потом кивает и заканчивает нашу напряженную встречу.

Я остро чувствую ее разочарование во мне. Когда я спрашиваю Изабель, считает ли мать Эрментруда меня грешницей, она не отвечает прямо.

– Возможно, тебе следовало открыть свою тайну раньше и довериться ее милосердию.

Я знаю, что Изабель права, и поэтому ее слова еще больше ранят меня. Потом Анжелина спрашивает, почему у меня такой удрученный вид.

– Мать Эрментруда сердита на меня за то, что я ее обманула. Боюсь, она не хочет, чтобы я здесь оставалась, – отвечаю я, стараясь сдержать слезы.

– Ах, беременные женщины часто без причины расстраиваются только потому, что беременны! Я это знаю, потому что и сама была в их числе, – говорит Анжелина, похлопав меня по руке. Потом прибавляет, более резко: – Будь благоразумной, Офелия. Мать Эрментруда не отошлет тебя прочь, ведь кто тогда будет заниматься нашими болезнями и недомоганиями?

Ее слова утешают меня, как и сестры, которые улыбаются мне добрыми улыбками и благословляют, проходя мимо. Только Маргерита меня избегает. Она старается не встречаться со мной взглядом, и крестится, когда мы встречаемся на ходу, будто боится заразиться. Изабель заботится обо мне, как сестра, которая готовится стать тетушкой. Когда рядом никого нет, она кладет ладони на мой живот и смеется от восторга, когда чувствует движения младенца.

Мы никогда не говорим о том, что произойдет после его рождения.

Пока я еще в силах, я занимаюсь лечением, толку листья руты для растираний больных суставов и ставлю припарки для очищения легких. Благодаря своей работе я верну доверие матери Эрментруды.

– Хвала Господу и спасибо тебе, Офелия! – однажды восклицает Анжелина. – Мои нарывы зажили. Но сейчас, во время поста, я должна найти какую-нибудь новую болезнь, от которой буду страдать. – Она щиплет меня за щеку и идет дальше.

Пост – это время покаяния, время страдать от горя до прихода радостной Пасхи. Несмотря на то, что я соблюдаю правила и распорядок монастыря, Анжелина не позволяет мне воздерживаться от мяса, как все остальные сестры. Она настаивает, что мне необходимо хорошее питание. Поэтому я не голодаю, ем досыта. Но я чувствую вину за свою сытость, потому что Тереза опять отказывается принимать пищу. Она слишком ослабела, и не может работать в прачечной. Теперь я грею и таскаю тяжелые ведра с водой, помешиваю мыльное варево, поднимаю пропитанную водой одежду и несу прополаскивать, а потом развешиваю ее для просушки. Тереза складывает белье, часто делая перерывы, чтобы дать отдых слабым рукам.

– Почему я больше не получаю благословения кровью Иисуса? – спрашивает она, с отчаянием глядя на свои ладони. На руки, которые раньше кровоточили от тяжелой работы, а теперь зажили.

Я ничего не отвечаю, потому что у меня нет слов, которые ее бы утешили.

На следующий день я вижу среди отправленной в стирку одежды ночную сорочку Терезы, испачканную кровью. Я приношу ей чистую сорочку и помогаю переодеться. На ее спине я замечаю кровавые полосы и шрамы. Как я и подозревала, она стегала себя веревкой, пытаясь очиститься от греха. Мать Эрментруда не одобряет этого старинного способа покаяния, однако, некоторые из старых монахинь его все еще практикуют. Интересно, откуда Тереза берет силы, чтобы себя стегать. Жалость и гнев охватывают меня.