Она поблагодарила графа и графиню, быстро собрала вещи и покинула пристанище, в котором вместе с сыном пережила почти всю войну. Через несколько месяцев наступавшая Красная армия разграбила и сожгла великолепный замок, граф Шаффгош скончался, а его семья рассеялась по миру[824].

В Вене Мэйзи поджидала телеграмма из Берлина, помеченная штемпелем 12 апреля 1943 г.: «Прибываю утром 13-го, вокзал Франца-Иосифа, поездом 8.45. Целую, обнимаю, Эрнст»[825]. Через пять мрачных лет в аду гестапо Эрнст, похожий на привидение, медленно вышел из вагона. Мэйзи остолбенело смотрела на исхудавшего, как скелет, тридцатидевятилетнего мужа. Здоровье Эрнста было подорвано, он получил сердечную болезнь, а его дух надломился. Лишь слабые отблески чувства юмора напоминали, каким он был[826]. Далеко не сразу Эрнст нашел общий язык со своим шестилетним сыном, долго привыкал к огням и шумам. Он очень хотел поселиться в деревне, но ему было запрещено выезжать из Вены, где он по многу часов работал на военном заводе. Постоянное наблюдение, которое установили над ним нацисты, и напряжение от жизни в большом городе забирали его последние силы[827].

По субботам Эрнст был обязан отмечаться в штаб-квартире гестапо, у Бальдура фон Шираха, рейхсгубернатора Вены, и подробно рассказывать, чем занимался на прошедшей неделе. По условиям освобождения ему было запрещено общаться с бывшими узниками концлагерей и с людьми, объявленными нацистами «врагами государства». Эрнсту нельзя было ни видеться, ни переписываться, ни встречаться с собственным братом Максом. Оба потеряли всякую связь с сестрой и ее семьей, жившими в Праге, а она, в свою очередь, не имела вестей о сыновьях, сражавшихся где-то на Восточном фронте. Никто точно не знал, кто жив, а кто – нет[828].

В феврале 1944 г. смерть забрала восьмидесятивосьмилетнюю бабушку Гогенбергов. Ее хоронила старая и молодая Вена, пришли даже нацисты в высоких чинах, Макс и Эрнст с женами, но по условиям освобождения им нельзя было по-братски общаться друг с другом. Бабушку Габсбург хоронили по государственному церемониалу, но к Максу и Эрнсту не подошел почти никто из присутствовавших, даже старые друзья.

Через восемнадцать дней Мэйзи родила второго сына. В честь отца его назвали Эрнстом, но радовалась семья недолго. Неделю спустя ВВС Америки и Великобритании начали круглосуточно бомбить Вену[829]. В седьмую годовщину аншлюса налет был самым сильным за всю войну. Отто Габсбург умолял президента Рузвельта остановить ковровые бомбардировки, но не получил ответа. Балкон дворца Хофбург, с которого Гитлер витийствовал перед тремястами тысячами радостных венцев, превратился в груду битого кирпича. В Венском зоопарке погибли две тысячи животных. Сильно пострадали дворец Бельведер, Испанская школа верховой езды, Императорские конюшни, Художественный музей и Художественная академия[830].

Дотла сгорели всемирно известный «Бургтеатр» и железнодорожный вокзал, с которого для Гитлера началась Вена. Двадцать процентов города было полностью разрушено, не стало 87 000 зданий, в том числе дома Марии-Терезы и всего района, прилегавшего к улице Фаворитенштрассе, но она этого уже не видела[831]. Ее похоронили в простом городском склепе капуцинов, рядом с покойным мужем, двумя его предыдущими женами, восемнадцатью императрицами и двенадцатью императорами из династии Габсбургов, в том числе и самим Францем-Иосифом[832].

В Праге средневековые улочки, башни, мосты и замки пока еще не страдали от войны. Но с запада к городу подходили американские войска под командованием генерала Джорджа Паттона, а с востока наступали советские армии 1-го Украинского фронта под командованием маршала И. С. Конева. София твердила младшим сыну и дочери, что все будет хорошо, но было непонятно, кто из союзников возьмет город первым и что будет потом. Фриц вместе с местными силами самообороны получили приказ оборонять Прагу до последнего человека. За несколько месяцев до этого в Варшаве подавили восстание против немецких оккупантов. Были убиты двести тысяч мужчин, женщин и детей, а саму древнюю столицу Польши сровняли с землей[833].

Всю оставшуюся жизнь Софии вспоминался февраль, лишь только речь заходила о войне. С тех пор для нее в этот месяц время текло по-другому: самый короткий в году, он казался ей самым длинным. Война и смерть навсегда переплелись с уходом бабушки в феврале 1944 г. и гибелью сына Франца в феврале 1945 г. в Польше. Крохотная деревня, где он умер, называлась Софиенберг[834].

В официальном извещении о том, что самый кроткий из четырех ее детей был убит на Восточном фронте, говорилось: «Ваш сын погиб за фюрера и отечество»[835]. Эти слова ее не успокоили. Франц-Ассизи-Максимилиан Ностиц-Ринек умер через три недели после того, как ему исполнилось двадцать два года. Ее первенец был где-то далеко, на Восточном фронте, но София не знала, среди живых он или среди мертвых[836].

В Берлине бредовые идеи Адольфа Гитлера мешали любым попыткам спасти Германию от разгрома. В 1941 г., через несколько дней после нападения Японии на Пёрл-Харбор, он объявил войну Соединенным Штатам, обозвав их «не более чем мешаниной иммигрантов из разных стран и рас»[837]. Теперь на западе союзные войска во главе с американцами, столь же разнообразные, как и страна, из которой они пришли, громили немцев. На востоке армии славян и других этнических групп, презрительно отнесенных нацистами к низшей расе, уничтожали солдат гитлеровской высшей расы.

Адольф Гитлер пообещал, что в конце войны обнесет рейх стеной, чтобы люди других национальностей не могли в него проникнуть[838]. Но никакие стены уже не могли спасти нацистскую Германию. Гитлер приказывал держаться на всех фронтах, но, точно в детских фантазиях о ковбоях и индейцах, воспринимал наступавшие советские войска как «краснокожих»[839]. Для подъема морального духа солдат, бившихся на слабевшем Восточном фронте, он приказал отправить туда триста тысяч экземпляров побасенок Карла Мая о Диком Западе. Но было уже не до чтения – каждому хотелось только спасти свою жизнь[840].