Сталин ощущал, да и в какой-то степени осознавал ту же проблему конца. Но для него кончить революцию означало закончить ее в модусе самоувековечивания. Когда революция уже не освобождает раба, а творит антимир, собирая себя из античастиц. Продолжая обладать страшной силой, жесткой каузальной логикой, и каждый становится рабом этой связи. Поразительным образом чувствуя себя при этом свободным! Казалось бы, нельзя быть свободным за счет кого-то. Ты пытаешься отстоять себя в мышеловке, отстоять чувство свободы не за счет других – и тут погибаешь. Либо благодаря этому же возвышаясь к великому, как мы в войну. Но после – падаешь, падаешь, падаешь – в страшную грязную яму.

Это долгий разговор на серьезную тему. Я хочу верить, что мы, обреченное животное Homo sapiens, которое на сей раз готово обречь на гибель само себя, а не неандертальца, отыщет новый лаз из пещеры. Гегель «Феноменологию духа» кончил словами о том, что когда абсолютный дух пришел к себе и оглянулся на путь, которым шел, то была его Голгофа. Я встретил человека Ленина на общей у нас с ним Голгофе. Голгофа не рабство, что уже хорошо.

Опасный тезис. Общая Голгофа кажется мне исключительно опасным тезисом.

Я имел в виду гегелевскую Голгофу. Необязательно, чтобы гвоздями на кресте и запрещается самораспинание. А все-таки спиной что-то чувствуешь, как древние евреи чувствовали за спиной своих мертвых. Вот чувство, которого сейчас нет, чувство Корчака, предсмертного Ленина и мое чувство, что смысл придет! Оптимизм сегодня выражается словами «еще не все потеряно», в другой оптимизм не поверю. Не знаю чем, но человек Ленин тут свой.

А не наоборот – сначала тебе Ленин свой, а остальное из этого следует как личное дело близкого человека?

И так, и не так. Свой он, конечно, но своего я готов раскрыть, ни от чего не пряча и не страшась клейма убийцы.

Все так, но почему один только Ленин?

Я должен ответить на вопрос: отчего мне с ним трудно? Почему я с ним не прощаюсь? Почему, зная о нем больше всех, столького о нем не пишу – и кто мне в этом помогает? Вот помогает мне Корчак, а почему? Или Брэдбери, который меньше всего о Ленине думал.

Глеб, есть пункты, где нельзя от себя отказаться, где ты должен быть честен с собой. У меня от Мира, из которого вышел – а вышел я из него сам, – есть привычка недоговаривать. Не оттого, что боюсь сказать прямо, а не выговаривается, и все тут. Вот и эта моя путаная речь направлена к тому, чтобы поощрить себя договорить. Один из способов, из моих закоулков странных.

Да, чувствую. Я тебя не прерывал. Что, возможно, было неправильно.

Может быть, неправильно. Благодаря тебе я стал, петляя, уходить от темы. Прости. Но когда отделываешься звучной фразой про «интонационный сдвиг», всем кажется, что ты взял ее из вчерашней газеты. Вот и пришлось мне петлять.

Сильно сказано. Я верю и слышу, что сдвиг есть. Пока не вполне осязаемый.

Понимаешь, если человек Ленин не централен для моего хода мысли, где я занят нашим шариком земным, чем исстари привык заниматься, то пора с ним попрощаться. А если, как полагаю, он все же централен, надо найти слова, в которых мои мысли можно передать другим.

Ты же попрощался с Марксом когда-то. С его центральностью для твоего ума, во всяком случае.

Да, да. Но не потому, что уснуть в лондонском кресле Марксу было легче, чем Ленину отмучивать немоту. У первомыслящего есть свои привилегии в отношении к перводействующему, ему все-таки легче. Он мог позволить себе буржуазную роскошь: послать к черту немецкую социал-демократию, отдав ее Энгельсу в вотчину. Мог уйти в себя, не окончить «Капитала». Что-то начать искать заново во всеобщей истории, в России, не задумываясь над тем, задерживается ли от этого революция. Я не в упрек Марксу, просто я кое-что с ним для себя выяснил. А с Лениным мне труднее и роднее. В нем есть, странно сказать, что-то ставрогинское. Так, как мы его с тобой обсуждали, – рахметовски-ставрогинское.

Ты скажешь, я недостаточно предметен? Но когда мы разговариваем друг с другом, я не говорю с тобой как с незнакомцем Глебом. Это смешно. Могу уйму вещей нарассказать тебе насчет того, каким никудышным управленцем был Ленин, что писал по любому вопросу бумажку за личной подписью. Он только перед смертью додумался до простой вещи – разделить обязанности между заместителями! Многое можно сказать. Но уже не на тему моей встречи с ним, обстоятельств этой встречи, ее затянувшегося характера и вероятной развязки.

Хорош государственный управленец. Жуткий финал, хуже Робеспьерова.

Кромвелю, давно погребенному, после Реставрации отрубили мертвую голову и возили ее по Англии всем напоказ. Не правда ли, как похоже на Мавзолей.

… Когда я пережил в середке 50-х годов свой генеральный срыв, после которого я весь вообще изменился, начиная от внешности и кончая тем, как стал выводить слова, – потрясением стало не то, что открылось в 1956-м. К чему-то я сам пришел и отчасти на своей шкуре познал. Дело было не в этом. Меня взорвала, едва не в клочья, оскорбительная легкость, с какой уходила эпоха. Не только то, с чем связана судьба или научная карьера. Но с чем связаны и твои проклятия, и твои казни, и нечто страшное грандиозностью, масштабом – то, в отношении чего даже про себя думать было страшно, если думалось.

Вот это предательство людьми своего масштаба, их оскорбительная легкость измен. Второй раз я не нуждаюсь в таком уроке. Я пережил ваши измены вместе с моментами эйфории, и все последующее пережил. А пережив однажды, я теперь все вижу иным.

«Элемент рационального» в КГБ. 5-е управление и следственный аппарат. Инсайт Абрамкина, «За-властье» ♦ Москва и Сибирь, история борьбы за Абрамкина. Продление сроков диссидентам. Противостояние таких, как Абрамкин и Синявский, – суверенитет свободной формы. Тайна тоталитаризма – проклятая человеческая общность.

Михаил Гефтер: Сергей Чернышёв – занятный человек. Он больше, чем на первый взгляд показался.

Глеб Павловский: Он из группы номенклатурных ребят в МФТИ. У них был кружок по написанию философических писем для улучшения советского строя. Общался с Бобковым13 в то самое время, когда и ты с ним общался, доставая Абрамкина из зоны в 1985-м, только Чернышёв был с другой стороны баррикад. Они пытались перевооружить Политбюро идеологией и через КГБ благородно воздействовать на коммунизм.

Практически малосимпатичная, но не сказать, что лишенная смысла деятельность. Тоже ведь ушла эпоха. Тот ничтожный элементик рационального, что в Комитете был, но всегда вытеснялся. Помню, один человек, бывший мой однокурсник, работал там во внешней разведке: ты знаешь (мы с ним были на ты), мы между собой не общаемся, обедая в своих закрытых столовых. Самая сильная дистанция у нас с 5-м управлением. Не то чтобы неприязнь, говорит, но мы же знаем, какие чертовы вещи они там делают, и не хотим. Правда, он же мне говорит: «Вот эта вся аллилуевщина.» С такой злостью! «Какая аллилуевщина?» – «Да эта Светлана Аллилуева».