И зашел спор. Я ему говорю: «Слушай, не перебарщивай. Тебе она не нравится. А вы ей почему должны нравиться? Скажи, пожалуйста, почему вы должны кому-то нравиться? С какой стати, собственно говоря?» – «Мы делаем работу, полезность которой не можем продемонстрировать вам, а вы нас принимаете за следователей ГПУ!» Ленин, уходя из жизни, хотел было ликвидировать институт следователей ГПУ, но его отговорили, что не надо. Он легко соглашался в таких случаях.

Эта мысль столько раз возникала и отклонялась, что, думаю, она не имела перспективы.

Думаешь, Сталин остановил бы?

Думаю, тут не Сталин. Строго говоря, в середине 20-х годов что помешало Политбюро рационализировать следственный аппарат? Это ведь еще была не идеологическая проблема, а управленческая.

То есть что мешало все перенести в прокуратуру, да?

Да. Все равно ведь у них все было свое. Но, с большевистской точки зрения, это было антифилософски. Так как шло против идеи неделимой власти. Обратная сторона идеи Советов – неделимая власть, а при ней неделимая инквизиция, КГБ, ведающая изнанкой власти. За-властье, как Абрамкин это называет.

Абрамкин верит: у него был мощный мистический инсайт при сухой голодовке насмерть, которую держал в феврале 1985 года. Под конец он вошел в контакт со стихией, которую именует «За-властье» – место, где власть не разделена с человеком. И слышит звонкую, чисто интонационную речь, без отдельных слов. Беседуя таким образом, как он думает, они с За-властьем договорились, что умрет не он, а Черненко14. И назавтра Черненко умер, в камеру влетает тюремное начальство, и Абрамкина, который был уже без сознания, откачали. Приняли его условия, и он снял голодовку.

Он очень мистического склада характера парень.

Ничего подобного, это в нем на зоне открылось. Прежде он был моралист, кантианец и любил Хармса.

А хорошо, что я успел тогда с Валерой и провернул его дело в 1985-м. Послал письмо Чебрикову15 об Абрамкине16, из КГБ звонят: «Не беспокойтесь, работа ведется, но требует времени. Мы очень просим – езжайте пока в Сибирь!» Черт с вами, еду в Иркутск, едва улетел, звонок: «Михаила Яковлевича.» – «А он в Сибири» – «Как так? Он же заинтересован в деле Валерия Абрамкина? Сообщите, когда приедет». Думаю, кроме прочего, они получали идиотское удовольствие, создавая себе занятость этакими спектаклями.

Конечно. Наша власть вечно теребит за ниточки, соблазняя тебя цапнуть одну из них.

Ну да, разработка же идет, телефонные звонки прослушиваются, устанавливают преступные связи Иркутск-Москва!

В Сибири ты был в какой-то эйфории, помню твои открытки мне в ссылку.

Байкал произвел на меня мощное впечатление. Мы с Мишей Рожанским вышли в шесть утра. Никого не было, ходил только поезд байкальской дороги. Потрясающей красоты тоннель начала ХХ века из грубого камня, пути, снова тоннель. Байкал весь в маленьких бухточках пел, как флейта. К этой бухточке вода подступает и тонкий звук воды. А ты идешь ранним утром, солнце едва поднялось, и нет людей. Два раза в день поезд ходит, останавливающийся по требованию грибников. Те сходят, обратно идет через пять часов, и его останавливают, просто подняв руку, – Сибирь!

Возвращаюсь домой, а на следующее утро звонок из КГБ. «Вы в Москве?» – «В Москве». – «Что ж не интересуетесь делом Абрамкина?» Отвечаю: «Я очень интересуюсь Абрамкиным». – «Приходите завтра». Пришел в это голубое красивое здание, ростопчинское – Московского управления (КГБ), и какой-то вальяжный молодой человек аспирантской наружности меня около часового ждет. Некий Михаил Юрьевич Бордовский. Часовому – «пустите».

Были он и его начальник. Начальство – сволочь, но не такая тупая сволочь, как он. Старший мне сразу говорит: «Вы считаете, что там с Абрамкиным плохо обходятся?» Я говорю: «У меня нет сведений, но есть подозрения, что там умеют плохо обходиться». Шел торг, я доказывал, что преступление держать его там. Он говорит: «А почему, собственно, вы обратились к нам? Дело шло через Мосгорсуд». Несколько раз спросил меня: «А откуда эти публикации заграничные об Абрамкине?» Хотели меня спровоцировать на то, что мы получаем окольно информацию из лагеря от Валеры. «Я считал, что ваше ведомство обладает возможностью вмешаться, внеся элемент разумности в окончание дела. И, по-моему, глава вашего ведомства принял мое письмо». – «Да, – мне сказали, – принял». Больше он к этому вопросу не возвращался.

Через полтора часа говорит: «Мы с вами на одном месте, с места не сдвинулись». Я говорю: «По-моему, это вполне взаимно. И что же дальше?» Он говорит: «Не беспокойтесь, мы доложим о нашем разговоре руководству». Я вышел, думаю: ну сволочь, а проверю-ка я сам результаты дела. Иду к Кировской на почтамт, у меня была с собой копия письма Чебрикову. Приложил к ней полстранички Валере, что вот, посылаю копию письма, надеюсь на успех и прошу Вас, в меру возможного, вести себя сообразно с шансами на успех. Валера говорит: «Я ахнул, получив на зоне письмо на машинке к председателю КГБ». Уже чем-то запахло в воздухе, и они на третий срок не решились.

Да ничем еще не пахло в воздухе, абсолютно ничем, как раз в сентябре пошли дела по отлову освобожденных, приехавших в Москву. Шло ужесточение, 1985 год – его апогей. Некоторых, как Льва Тимофеева17, в 1985 году только арестовали.

Ну, третий срок – это все-таки скандально?

Третий срок в 1985-м был еще ничуть не скандально. Подрабинек18 сидел просто до упора – сколько ни отсиди, ему тут же давали следующий. Минимум два получил, шел на третий. Математик Болонкин19 на третьем сроке покаялся, чтобы хоть выйти живым. Третий срок давали лидерам, а Абрамкина они считали лидером. Это уже навечно – будет третий срок, будет и четвертый. После Валера говорит: приезжал высокий чин из Красноярского управления КГБ. «Вам тут крепко досталось, – говорит, – давно мне нужно было вами заняться, да руки не доходили». У Валеры после всех голодовок кровь не останавливалась, он мог умереть. Так что «фактор Гефтера», думаю, сыграл роль.

Да, они его, конечно, готовили к третьему сроку. Говорит мне: «Генерала Краснова отпустили под честное слово, а потом была гражданская война». – «Знаете, – отвечаю, – я не только учился по Краткому курсу20, но сам его преподавал и матчасть знаю. Но к Абрамкину это не имеет ни малейшего отношения».

Противостояние Валеры вряд ли было связано с Кантом. Оно этическое в той мере, в какой эстетическое. Это суверенное утверждение личной формы. Между прочим, главный тезис Синявского на процессе – все, что вы принимаете за враждебность, есть суверенитет формы. Не позиция отрицания, а позиция свободно избранной формы. Этому никто не хотел верить. Даже среди наших историков все страшно возмущались. Хотя упреки человеку, сидящему за решеткой, с указаниями, как тому себя вести, носят кошмарный характер.

И в газетах возмущались рассуждениями Синявского о праве писателя на фантастику, праве на образ. Они судом создали нам точку отсчета. Мне трудно представить, если бы у нас этой точки не было.