и жадно поглощали свои бургеры, не вступая в разговор, так как все равно их слова тонули в грохоте ритмичного диско. Этот интерьер напомнил ему старую сказку про пещеру, где зловещими тенями маячили озаренные мигающей подсветкой груди официанток.

Бруно оставался невидимым, пока не оказался в голове очереди у прилавка и не заметил реакцию кассирши. Она кивнула на него и хихикнула, привлекая внимание одной из официанток, которая только что вернулась с подносом грязной посуды и объедков.

– Ну вы и чудик!

– Простите, что?

– Ваше лицо светится!

Нейлоновая ткань маски отражала ультрафиолетовый свет, ярко освещавший прилавок с грудастыми девушками в белых футболках и фирменные флажки бургеров. Бруно затянул шнурок еще туже, сузив поле обзора, и глубже зарылся в капюшон, заменивший ему мутное пятно. Но это он сделал напрасно. На возглас кассирши сразу откликнулось несколько человек, пожелавших узнать, что случилось. И тут же любопытные лица и служащих, и клиентов замаячили рядом с его бойницей, пытаясь тоже полюбоваться светоотражающим эффектом маски – она была словно луна, застрявшая на дне глубокого колодца.

– Я могу просто сделать заказ?

– Конечно, Джейсон![56]

– Сделай для человека в маске бургер с кровью, да побольше!

– Не обижайте его, а то он устроит тут кровавую баню!

Всеобщее внимание стало для него невыносимым. Бруно развернулся и, мечтая поскорее выбраться наружу, ринулся сквозь скопище тел, словно сквозь толпу озверевших фермеров с вилами.

Ему пришлось удовольствоваться пакетом начос и гуакамоле в пластиковом контейнере, купленными у равнодушного дядьки в ярко освещенном мини-маркете. Со всей этой дрянью Бруно скрылся за дверью квартиры 25. Скинув толстовку на кровать, заметил мобильник на полу у плинтуса. Он отключил его от зарядного кабеля впервые с момента выписки из больницы и нажал клавишу «Перезвонить».

После пятого звонка, когда он уже решил, что его звонок переведется на голосовую почту, в трубке послышалось ее кроткое «Алло?».

– Мэдхен?

– Да?

Ее голос звучал еле-еле, как бы сквозь сон, и он сразу подумал, что она, должно быть, спала. В Германии сейчас на десять часов позже? Что ж, во всяком случае, он не оторвал ее от ночных трудов в каком-нибудь подземелье, где она, с голым задом и в черной кожаной маске, участвует в очередном действе. Бруно ведь ничего про нее не знал. И его рассказ о ней был выдумкой.

– Это я, Александер. Ты мне звонила на мобильный.

– Извини – bitte – я случайно.

– Нет, не извиняйся. Я рад.

Она не ответила, между ними шумно вздыхала электронная пустота, словно океан в раковине.

– Нет, – продолжал он. – По правде сказать, твой звонок для меня много значит.

– Тогда я тоже рада. – Говорящая по телефону на неродном языке, в полудреме, Мэдхен напоминала щебечущего птенца. Но он ни на секунду не забывал о ее откровенности, которую она проявила и на ванзейском пароме, и в доме у немца, в черной маске и с голым задом, и в настойчивых звонках на его мобильный.

– Я тебя разбудил?

– Нет, – она явно солгала.

– Это мне нужно извиняться. Я проигнорировал твои сообщения. То есть я их не проигнорировал, а мне надо было перезвонить раньше.

– Я боялась, ты умер.

Все еще оставалась вероятность, что апартаменты «Джек Лондон» были особой привилегией Бруно в загробной жизни. Но он сказал:

– Нет.

– Я не смогла ничего узнать в «Шаритэ».

– Полагаю, они заботились о неприкосновенности моей личной жизни. – Тебе бы надо было им сказать, что ты моя подруга, мысленно посоветовал он. Я же взял на себя смелость так заявить.

– Ты был сильно болен?

– Если честно, да.

– А сейчас… тебе лучше?

– И лучше, и хуже одновременно. – Как бы ему сменить эту очевидную тему? Ему хотелось, чтобы Мэдхен спала, чтобы он явился ей как персонаж сновидения. – Я как будто где-то очень-очень далеко.

– Ты в Америке?

– В Калифорнии.

– Уже очень поздно, понимаешь, Gott[57], скоро утро!

– У вас там все еще темно, Мэдхен?

– Ja.

– Не включай свет. – Он лежал на кровати посреди комнаты, озаряемой только отблеском уличных фонарей, а рядом нетронутый гуакамоле сопревал в пластиковом пакете на полу. В телефоне он слышал шум разделяющего их океана, как в морской раковине, в которой угнездились в обнимку оба их голоса, как в виртуальном панцире, оберегавшем их от безразмерной галактики комнат, лишенных их тел.

– Свет выключен.

– Хорошо.

– Ты хочешь спросить, одна ли я?

– Ты одна?

– Ja.

Больше не одна, хотел он сказать, но не сказал.

– Ты хочешь спросить, что на мне надето?

– Нет, – прозвучал в темноте голос человека в маске.

– Ладно.

– Нам это не нужно.

– Ja.

– Я расскажу тебе историю. Жил-был человек, и однажды он оказался на пароме и увидел там другого человека, женщину, очень красивую. Этот мужчина и эта женщина поглядели друг на друга и между ними тотчас же установилась связь, я уверен, ты понимаешь. Но этот мужчина был очень глуп, очень непонятлив и не видел дальше своего носа, и когда ему выпал шанс сделать нечто важное для этой женщины, вскоре после их встречи, он этот шанс упустил, упустил как последний дурак. И тогда ему, уж не знаю почему, пришел конец. Как в сказке, но это не сказка. И после того случая мужчина внезапно упал в пропасть. Он сорвался с утеса и провалился в преисподнюю. Попал в сумерки жизни. А та женщина, разумеется, его там увидела. Она – единственная, кто приблизительно понимает, что с ним произошло. Она очевидец. И женщина не могла помочь мужчине больше, чем он хотел помочь ей. Но в том, что она присутствовала там и видела его падение, было его спасение. По-другому не скажешь.

Он произнес куда больше слов, чем привык слышать от себя. И этот длинный рассказ был тем малым, чем он мог оплатить свой долг перед ней, так ему сейчас казалось, это была единственная для него возможность компенсировать череду ее неотвеченных звонков, которые, словно дорожка из хлебных крошек или гранатовых зернышек, указывали путь к свободе – из подземелья его болезни, из Калифорнии, от Кита Столарски и Тиры Харпаз, из рабства, в которое он попал, потому что зависел теперь от их благодеяний. Он вслушивался в дыхание Мэдхен и не мог думать ни о чем более возвышенном, чем о том, как доставить ей удовольствие в ее потревоженной этим берлинским утром спальне. Они могли бы заняться сексом по телефону, ведь она и сама уже в некотором роде это предложила. А принимая во внимание обезображенную внешность Бруно, большего он,