В том же краю аэродром был, оттуда вылетали наши самолёты бомбить врага на захваченных наших территориях. Один самолёт чуть не долетел с задания до аэродрома. Взорвался, погибли бедные ребятки. Говорили, что бензина не хватило до приземления».

Примечание. В числе погибших был Михаил Шестопалов, его имя носила Басовская школа. В школу приезжала его родная сестра на встречу со школьниками. В этой школе работала я по приезде на родину мужа. Агриппина Кузьминична — моя свекровь. У неё не было образования, но она была образованнее самых образованных, скромна, добра, терпелива, культурна в общении, никогда никого не обсуждала и не осуждала.

«Незадолго до начала войны, в двадцать четыре года, я осталась вдовой, — рассказывала Екатерина Никитична, — моего мужа отравили представители местной власти, которым надо было провести через склад и списать очень многое, то есть своровать.

Мой муж Дмитрий был честным человеком, ни на какие махинации не соглашался, вот и поплатился за свою честь жизнью.

В первые дни войны разбомбило наш дом. Обустроили кое-как себе землянку и жили там: я с оставшимися тремя детьми и мама с малолетней сестрёнкой от второго брака. Отчим нас бросил и сбежал куда-то задолго до войны.

Было голодно и холодно, ели лебеду, конский щавель, в общем, выживали, как могли. Вскоре умер мой младший сынок Толя, остались Аня и Витя.

Немцы ходили по селу, искали себе пропитание. Чётко произносили слова на русском языке: „Матка, кура, яйко, давай“. Нам давать было нечего, да они и сами это видели. Надо сказать, не зверствовали среди мирного населения. Один повадился к нам ходить, то ли немец, то ли румын, всё мою младшую сестрёнку угощал шоколадкой. Показывал фото своей жены и дочери, которая была похожа на Марусю.

В такие моменты у меня просыпалась жалость к этому немцу. Не думаю, что он по доброй воле пришёл сюда, чтобы сгинуть на чужбине.

Несчастные люди, ничего не могут поделать, когда ими верховодят такие Гитлеры, Сталины».

P. S. После войны Екатерина Никитична работала, не покладая рук своих: днём доила коров на ферме, ночью пекла хлеб для всего колхоза. Работала за трудодни, трудовой книжки не было. Иногда ходила пешком в Харьков, чтобы сделать хоть какой-то товарообмен. Всегда была там, где трудно. Даже донором пришлось быть довольно продолжительное время.

Я хорошо помню свою землячку. Мы все её звали баба Ганна. В нашем переулке жила её дочь Александра Ивановна Петровская, у которой было трое детей, в том числе и девочка Люда, в будущем моя коллега. Она преподавала в нашей Дохновичской школе историю. Людмила Ивановна немного младше меня.

У Анны Фёдоровны был сын Василий — это самый младший из троих детей. Ему было годика три, когда началась война. Я хорошо помню этого доброго культурного человека. В селе его называли не по фамилии, а «Василь Лах». В селе почти каждый двор награждался прозвищем. Но в этом прозвище я усмотрела странное созвучие. Возможно, потому что я неплохо владею немецким языком.

Будучи замужем я оказалась в доме Анны Фёдоровны, которая в это время жила вместе с Василием и его семьёй. В разговоре я поинтересовалась этим прозвищем. И вот что мне поведала пожилая женщина…

«В войну немцы не стояли в нашем селе, а квартировали в селе Мишковка.

Примечание. Село Мишковка находится в трёх километрах от села Дохновичи.

У нас хозяйничали, прислуживали им свои молодые хлопцы и мужики… Я не берусь осуждать этих мужиков, наверно, они не могли поступить иначе, боялись за свою жизнь. В армию не успели попасть на службу, быстро немцы пришли. Очень быстро они дошагали до нашего села».

Как говорится: выбор всегда есть. Тут он тоже был — «между жизнью и честью».

Примечание. Родной брат Анны Фёдоровны Алексей Фёдорович тоже с сентября 1941 года и до освобождения села служил полицаем. О нём и о старшем брате Павле, которого война застала в Брестской крепости, будет отдельный очерк.

Я продолжу рассказ Анны Фёдоровны Хомутовой (Демьяненко).

— Немцы бывали в селе наездами на подводах. Приезжали за продуктами. Как-то зашли к нам двое в дом. У нас нечего было им дать. А тут ещё и Василь плачет на печке. Выглядывают Иван и Шура. Ну, думаю, сейчас пристрелят. Постарше немец заглянул на печку и увидел Василя, у него глаза затекли от гноя. Потом показал фото своей семьи, сказал: «Фамилия». Ещё какое-то слово, я забыла. Погладил Василя по голове, что-то проговорил, только я запомнила «Лах». А потом велел мне жестами одеть Василя и следовать за ним. Я попрощалась с детками и, еле сдерживая слёзы, села на подводу с немцами и поехала в Мишковку.

Приехав туда, немец повёл меня в дом, как оказалось, там был врач. Они поговорили на своём языке, затем врач промыл глаза Василю и дал пузырёк с жидкостью, чтобы промывать дома глаза. Когда немец выпроваживал, сунул в руки мне мешок. Потом приказал своему солдату подвезти нас, мы отмахнулись, объяснили, что тут всего три километра, сами дойдём. Боялись, вдруг немец тот злой, ещё по дороге что сделает.

Я шла и плакала всю дорогу, не верила, что осталась жива, что меня не расстреляли с больным сыном. Дома рассмотрела содержимое мешка. Там были две банки тушёнки, банка со сладостью какой-то, шоколадки не обыкновенные, а из бычьей крови.

Василь вскоре поправился, глаза стали видеть хорошо, а то неизвестно чем бы всё закончилось. Может, совсем ослеп бы, а ещё хуже — умер от заражения крови. Так что помнить буду немца того до конца дней своих.

Дети мои подкрепились, повеселели и стали смеяться над Василём, называя его в честь немца «Лах».

Выслушав бабу Ганну, я спросила: «Может, он сказал „Лахельн“»?