– Давно наблюдаешь?

– Нет, это я шел.

– Далеко?

– Домой.

– О, Колька, ты дома не ночевал? Поздравляю.

– Нет. Спасибо. Нет. Я ночевал. Но ты меня поздравь, у меня день рождения, я к тетке за тортами ходил.

И приподнял белые короба.

– Она печет, и надо пораньше, в Москву везет, рано, на заказ, в Москву большой заказ, они дорогущие, ты таких не ела, ты приходи, я сегодня в семь. Я всех позвал, там все наши будут, человек двадцать точно, все придут.

– На двадцать не хватит.

– Они громады. Плюс от «Палыча».

– От «Палыча» неинтересно, от «Палыча» – минус.

– Приходи, Верочка.

– Зовешь ты меня, Колька, как-то странно, случайно, добрые люди загодя приглашают, а ты – вдруг, на ходу. Мне обидно.

Говорит Верка, что обидно, а сама глаза щурит, смеется, а в глазах зеленый кошачий огонь.

– Да я о тебе всё время думал, только о тебе и думал! Я даже ходил к дому твоему, постоял и ушел. Страшно.

– Так ты меня боишься?

– Ты надо мной смеешься.

– Ну, Колька, тогда тем более, не надо меня звать. Чего ж я тебя пугать буду? Ты там веселись. Танцуй.

Колька молчит, не умеет ответить. Верка уходит. Сейчас скроется в серой мгле.

– Вера, – зовет Колька, – там Димон будет.

Верка оглядывается.

– Вчера из Питера приехал.

Уходит Верка. Кричит из мглы:

– С днем рождения, Колька!

Хороший будет день. Жаркий, сухой. Дымный.

Адом пахнет – так Веркина мать говорит. Она смеяться не умеет, она от жизни устала. Лет ей немного за сорок, а кажется, что шестой десяток разменяла. И волосы никак не седые, темно-русые, гладкие, и лицо гладкое, а всё же ясно, уже давно человек на свете. Живет и тускнеет, убывает.

В доме их горел свет, и Верка удивилась, что так рано. Постояла у штакетника, наблюдая за окном. Сорвала со смородины листик, прожевала.

Ладно, чего стоять. В дом.

Они уж позавтракали, со стола не прибрали. И Верке вдруг понравилось, что на столе крошки, а на доске ломоть хлеба и нож, и пахнет кашей и кофе с молоком.

Мать только и буркнула:

– Явилась.

Много она не говорила, устала уже говорить бесполезные слова, всё только по делу.

Она вплетала бант Сонечке в косу.

Верка уселась за стол, намазала ломоть подтаявшим маслом. Мать на нее поглядела сердито. Сонечка стояла тихо, терпеливо, в голубом воздушном платье, косилась на свое отражение в приоткрытой зеркальной дверце шкафа. В зазеркалье было сумрачно, пахло оттуда лавандой, еще не наставшей осенью, а в комнате пахло га рью.

– Полей помидоры, полей огурцы, яблони. Картошку. Каша в кастрюле. Прибери посуду. Телефон не отключай.

– Ладно, ладно, конечно. Далеко вы?

– Только себя помнишь.

– Мы в театр идем, – сказала Сонечка.

– Да, точно.

– А после зайдем к Галине, – сказала мать, – у нее заночуем.

– Да я вспомнила, да.

– Не кури, гляди, спалишь дом, побираться пойдем.

Мать оставила Сонечку, выудила из зазеркалья жемчужно-серое, длинное.

Она одевалась, пудрилась бледной пудрой, надевала прозрачные, как ее глаза, серьги. Преображалась. Не моложе становилась, но другой, непривычной. Чужестранной. Прыснула из граненого флакона.

– И мне! – Сонька.

– Глаза зажмурь.

Зажмурила.

– Да всё уж, – сказала Верка, – открывай. Подойди, я тебе пояс поправлю. Вот так. Пахнешь вкусно, как бы там Серый Волк вместо Красной Шапочки на тебя не позарился.

– Зачем ты ее пугаешь?

– А я не боюсь!

– Сонька – новое поколение, ничего не боится.

– Разве что платье помять.

– О, Сонька, правда, что ли? А как же ты в автобусе поедешь?

– Я стоять буду.

– А в электричке? Целый же час!

– Буду.

– И в метро?

– Буду.

– А в театре? Там стоять не разрешат. Там спектакль не начнут, пока ты не сядешь. Зрители на тебя кричать станут.

Сонечка молчала. Покраснела, готовилась уже плакать.

– Она аккуратно сядет. Я помогу, ничего не помнется. И никто на тебя кричать не станет, не слушай ее, детка, пойдем, а то к автобусу не успеем. Воду еще надо взять на станции.

С порога Сонечка обернулась и показала Верке язык, а Верка ей показала кулак, маленький и крепкий.

Как же хорошо, как прекрасно, что они ушли, что сегодня воскресенье, и у нее нет дежурства, и целый день впереди, большой и круглый, как спелое яблоко.

Верка рухнула на диван и смотрела на затканный серой паутиной угол. Эта комната была у них и кухней-столовой (газовая плита, мойка, буфет), и материнской спальней (диван, шкаф), и чем-то вроде гостиной (две пары скрипучих старичков-стульев). У Верки и Сонечки имелась своя комнатушка (две койки, шкафчик, стол, пара книжных полок, короб с игрушками). В хорошие вечера они шептались, резались в дурака или в шашки, Сонечка переживала, когда проигрывала, и Верка охотно ей поддавалась. Впрочем, не всегда.

Верка лежала, ленилась, ей не хотелось двигаться, не хотелось разговаривать, даже с Вовкой, если бы он вдруг сейчас позвонил. Она уснула, проснулась, потянулась и осталась лежать. Она услышала, как кто-то стучит в дверь и входит (точно, дверь не заперта, входи, лихой человек). И всё равно лежала, не двигалась.

Шаги в терраске. По коридору. Стук в дверь. Верка молчала.

Дверь приотворилась, просунулась голова.

– Привет.

Верка не отвечала.

– Ты чего? Ты одна? Болеешь?

– Не знаю. А ты чего?

Не отвечая пока на вопрос, бывшая Веркина одноклассница Ирина прошла в комнату, села к столу боком, покатала крошку. Смотрела она на Верку сумрачно. Спросила:

– Ты идешь?

– Я лежу.

– Вечером. К Кольке.

– Не знаю. Нет.

– Хорошо, спасибо.

– Я думала, ты меня уговаривать будешь.

– Нет. Я отговаривать. Просить пришла, чтоб не ходила.

– Почему же?

– Ты знаешь?

– Нет.

– Знаешь.

– Ну а вдруг я не то знаю, ты скажи.

– Верка, ты змея.