– Ну этим ты меня не отговоришь.

Ирина вдруг опустилась со стула на колени и поползла к дивану.

– Верочка, Христом Богом прошу, не ходи, Дима же, он приехал, он будет, ты знаешь, как я, а тебе он зачем, у тебя и так парень, ты знаешь, как я, а ты придешь, он меня не увидит, всё, без вариантов.

– Да не приду я.

– Точно?

– Сто пудов. С колен встань. Я ж не икона.

– Спасибо.

Поднялась. Только что в пол не поклонилась.

– Эй, – Верка остановила ее уже у двери. Сказала в худую спину: – Погоди.

Отворила шкаф, обе створки. Здесь и материнские хранились вещи, и Веркины, и Сонькины. Мать говорила: коммунальный шкаф.

Когда-то в самом раннем детстве Верка играла здесь в купе, и в купе этом всегда стояла глухая ночь. Одна узкая полоса света сочилась из-за неплотно прикрытой дверцы. Отец объяснил, что надо оставлять щель для воздуха, и было как-то раз дело, когда Верка щель не оставила, затянула дверь намертво, так ей хотелось тогда умереть, но ничего не вышло, воздух все-таки проходил, и слава богу, поплакала и вышла.

– Смотри, – сказала Верка, – платье. Ни разу не надевано. Такое платье – огонь.

– Синее же.

– Синий огонь. К твоим глазам – атас. Германское, отец прислал, я его носить не хочу и не буду, только место занимает.

– Да нет, ты чего, Верка, зачем это.

– Примерь.

– Я потная.

– Щас все потные. Ну.

– Отвернись.

Верка ушла к окну. Смотрела на яблоню с серебряными листьями, иные уже облетали. Жалко стало яблоню и всё живое.

– Ну.

Верка обернулась.

– Очень.

Ирка молчала, глаз от себя в зеркале не отрывала.

– Не пожалеешь?

– Этого я не умею, о вещах жалеть.

– Я скажу там, что ты приболела.

– Ничего не говори. И про платье не говори, что от меня, зачем?

– Ты прям ни разу не надевала?

– Даже не примеряла. Матери пообещала, что не выкину, лишь бы не плакала.

– Не простишь отца?

– Не твоя тема.

Ирка ушла с платьем в хрустящем пакете, а Верка послонялась по комнате. Окно закрыто наглухо, но воздух все-таки горчил и был мутным. Верка вышла в сад, на воле поначалу казалось полегче, и она принялась поливать из шланга измученные растения, и ей казалось, что они ее благодарят. И растения, и мелкие твари, и сама земля.

Верка выволокла из чулана старую раскладушку, легла в тень, под яблоню.

Полотнище провисало, лежать было неудобно, но Верке ни вставать не хотелось, ни шевелиться. Она посмотрела на неподвижные листья, опустила руку и потрогала влажную после полива траву, закрыла глаза. Прислушивалась к звукам.

Дальний гул Ярославки.

– Костя! Костя!

Да откликнись уже, Костя.

Шшшш.

Что за шшшш? Шиш? Кому шиш?

Соседи поливают, вот что. Надо сильнее, чтобы дождь, тогда дышать.

Верка очнулась в сумерках. Футболка прилипла к потному телу.

Пить.

Верка повернула голову. На крыльце сидела кошка и смотрела.

Пить.

Это она просила.

Верка повернулась на бок и опрокинулась вместе с крякнувшей раскладушкой в давно уже просохшую траву.

Пили, Милка из плошки, Верка из кружки. Остатки Верка плеснула себе на лоб.

– Который час? – спросила Милку. И погладила маленькую голову.

«Шесть тридцать», – пришел ответ из-за соседского забора.

Радио. Или телевизор. Неважно. Рано для сумерек. Это всё дым. Съедает пространство и время.

– Милка, айда в дом.

В доме показалось легче. Не напрасно мать окна задраила. Верка вынула из холодильника колбасы. Себе ломоть, кошке ломоть. Включила ноут. Посмотрела пару серий про живых мертвецов. В начале третьей, когда он вдруг поворачивается – провалы на месте глаз, рот сгнил, – Верка услышала глухой мерный стук. Не то чтобы напугалась, но к окну подобралась крадучись. На крыльце стоял в ослепительной рубашке собственной персоной Димон. Димыч. Дмитрий Олегович.

В дом не пошел. Сказал, что подождет на крыльце. Сказал, что обещал всем там привести ее.

– Именинник на коленях просил, умолял.

Верка, конечно же, отнекивалась, но, по правде сказать, без напора, для порядка (отец говорил: для блезира).

– Уломал. Злыдень.

– Я жду.

– Жди.

Стоял на крыльце. Ничто не шевелилось в маленьком саду.

– Зачем ты куришь? – кто-то говорил. – Дыши воздухом, разницы – ноль.

Верка решила одеться попроще, не сверкать. Футболку только сменила, духами материнскими прыснула. Подумала, отворила буфет, выбрала кружку с Гагариным на боку.

Шли они с Димоном долго, ничуть не спеша. Мимо пятиэтажек, за пруд, через спортплощадку. Димон рассказывал, как он там в Питер врастает. Верка слушала, улыбалась. За эту ее улыбку, точнее, полуулыбку, Димон когда-то прозвал ее Джокондой. Но называл так редко. И не на людях.

– Джоконда, а ты чего?

– Ничего. На бюджет не прошла. Еще попробую.

– Пройдешь. Ты умная.

– Я рассеянная.

– Соберись.

– Ну да.

Обошли старенькую, проржавевшую «Ладу», поглядели в ее пыльное зеркало.

– Говорят, ты в больнице сейчас? Это правильно. Это пройдешь. На заочный – точняк. Мертвых видела?

– Видела.

Они дошли до Пожарки. Там на конечной стоял автобус, пустой, с распахнутыми дверцами. Водитель в кабине с опущенным стеклом читал книгу.

– Небось, детектив.

– «Война и мир».

– Спросим?

– Нет.

– Не хочешь знать?

– Нет.

– Верка, а приезжай тоже в Питер.

– У меня парень здесь.

– Слыхал.

Молча добрели до Колькиного дома, который тоже был одноэтажный, как у Верки, но побольше, поновее, и участок при доме был побольше. Грохотала музыка из распахнутых окон.

– Я домой вернусь.

– Нет, Верка, нет. Я Кольке обещал.

– А ты не обещай в другой раз. На. Подари ему кружку от меня. Скажи, чтоб достиг высот. Как Гагарин.

Она шла улицей одноэтажных домов, и музыка грохотала уже в отдалении. В круглосуточном магазинчике Верка взяла ледяного пива. Устроилась недалеко, на автобусной остановке, забралась на лавку под козырек. Как в пещеру. Сидела, потягивала пиво. Время было – сколько-то было. Телефон Верка позабыла дома, не посмотришь, спрашивать не у кого, да и нет охоты.