«А Задумов с плановым отделом дружит. Он их любит. У них же попы со стульев свешиваются. Знатные женщины (из бурового фольклора)!

И они его любят, так как их не заставляют выполнять их обязанности, а именно: ездить по хозяйствам, да подписывать сметы (а дорожки, вы уже знаете какие). А если зимой! Холод к тому же. Да и далеко, не один день пройдет. А мастеру участка все равно ведь ехать в бригаду, ну и сделает крюка километров триста и подпишет».

Но вернемся к нашим баранам. Слово «бараны» прошу воспринимать как точную метафору. Действительно, когда начальник начинал орать, мне казалось, что все как-то тупели. Я не исключаю и себя.

– …Кстати, мне звонили из обкома. Интересуются делами на откормочном комплексе. Что у вас там делается?! Когда воду дадите наконец?! И почему бригада Токмакова в Иркутске?! Вчера в СМУ видел бригадира. С утра уже пьяный был.

В этот раз мне удалось досчитать до двадцати.

– Я буду отвечать по порядку, ладно? Что делается? Пробурена скважина 160 метров. Когда воду дадим? Никогда, по-видимому. И последнее – я бригаду отпустил на отдых на неделю. Они почти полтора месяца не были дома.

– Что?! Да!..

– Я еще не все сказал! Вот вы говорите, а вернее, кричите, что в обкоме интересуются делами на откормочном комплексе? Говорите, что обком курирует это строительство. Что-то никаких кураторов я там не видел. Приезжали, правда, какие-то обкомовские инструктора. Покрутились на газике по деревне. Походили в конторе, кое-что порасспросили, выписали у директора совхоза дешевого мясца и уехали домой.

– Это не ваше дело! Вы должны заниматься своими прямыми обязанностями. Понятно? А если вы не в состоянии справляться с ними – мы вас от них освободим.

Мне стало все безразлично и скучно как-то. «А какое было прекрасное утро».

– Нам не нужны такие мастера!

«Конечно, вам нужны послушные марионетки. И меня вы таким видели. «Незавершеночки», метры для плана, ничегонетребование. На «работяг» рукой махнуть. «Пьяницы. Права голоса не имеют. Пусть пашут. Ты с ними построже», – вспомнил я наставления Задумова.

– Каждый берется учить! Здесь вам не мраморные ступени Зоологического института, откуда вас выперли. У нас люди по земле ходят. И грязи не боятся! Это там вы три года в аспирантуре ничего тяжелее авторучки не держали, а здесь, если надо, то и кувалдой и лопатой поработать придется.

«Начались бабские штучки. Демагогия», – подумал я, пробуя досчитать теперь уже до ста.

– Вы можете нам конкретно сказать, когда вы наведете порядок на откормочном комплексе? Работать, работать надо, а не болтать!..

После этих слов я почувствовал, что уже никакие тормоза меня не сдержат…

Но это вы уже знаете.

* * *

Я проработал в СМУ «Водстрой» три года и три месяца, из которых два последних – мастером участка. Когда я работал в бригаде, я был подальше от управления, поближе к земле. И поменьше знал о делах и делишках. О людях и людишках. И это было лучше для меня. Ибо известно, что умножающий знания – умножает печаль свою. Разное бывает знание. Иногда изнаночное… И разная бывает печаль от этого…

До прихода в СМУ я почти три года – опять эта фатальная цифра три – проучился в аспирантуре в Ленинграде, где почти действительно «тяжелее авторучки» ничего не держал, отвык от многих реальных вещей. И я благодарен буровой за вселившееся в меня ощущение своей необходимости и нужности дела, которое тянешь. За вернувшуюся силу рук. За трудно приобретенную уверенность в том, что я многое – если не все – могу.

Квартиру я так и не получил…

А начальника перевели начальником же в другую, вновь организующуюся контору…

Теперь он занимается охраной воздуха от вредного воздействия промвыбросов. Того самого воздуха, которым мы с вами дышим…

Опять я оказался камнем, выпущенным из пращи и свалившимся в теплое застойное болотце.

Знать бы, кто держит эту пращу… Поговорить бы…

Последний понедельник

Есть радость в мелочах…

Девочка была еще совсем маленькая…

А болезнь, навалившаяся на нее, была большая. И поэтому буквально за считанные дни она совсем измучила девочку.

И хотя к концу первой недели, болезнь уже начала отступать – девочка все еще была очень слаба и, казалось, совсем не имела больше сил сопротивляться недугу…

Вдруг рассмеяться или даже улыбнуться чуть-чуть, краешками губ, ей было теперь невероятно трудно. Хотя неделю назад – а это была первая серьезная болезнь в ее почти уже четырехлетней жизни – состояние это было для нее самым обыкновенным. Во всяком случае, я ее видел такой почти всегда, когда приходил в гости к ее родителям; подвижной, розовощекой, излучающей какое-то всегдашнее искристое веселье…

Девочка лежала, точнее, почти сидела, из-за нескольких пышных подушек, подложенных под ее спину и голову, на широкой родительской кровати. Ее шея была обмотана в несколько раз толстым шерстяным шарфом ручной вязки, а руки, лежащие поверх одеяла, малиновым атласным квадратом выпирающего из белоснежного крахмального пододеяльника, были так бледны и легки, что почти не продавливали невесомость пуха.

На табуретке, в изголовье кровати, стоял яркий китайский термос с брусничным морсом, а рядом, на блюдце, лежал разрезанный на дольки апельсин, еще сохранивший радостную яркость кожуры, но уже потерявший сочность и свежесть мякоти.

Иногда девочка неотрывно, каким-то отсутствующим, нездешним взором, склонив голову набок, не шелохнувшись смотрела на причудливо-узорчатое разноцветье ковра, висевшего на стене сбоку от кроватей, и будто одними только мыслями спрашивая кого-то невидимого и неведомого о чем-то своем, не доступном пониманию других людей, особенно взрослых.

А может быть, мне все это только казалось, и на самом деле ей просто тяжело было поворачивать голову…

Я очень хотел помочь девочке справиться с болезнью.

Мне казалось, что, если вернуть ей хоть ненадолго ее обычную веселость – это поможет лучше всяких лекарств…

Но ни сказки, ни бодрые книжки с картинками, которые я ей читал и показывал, даже мимолетной радости у нее по-прежнему не вызывали. Она лишь силилась улыбнуться, когда я умолкал, как бы благодаря меня за то, что я пришел к ней в гости и сижу с ней здесь так долго. Смысл же прочитанного – я видел это – почти не достигал ее сознания и чтение мое воспринималось ею как неназойливое убаюкивающе-успокаивающее жужжание далекого шмеля или даже, скорее всего, как однообразный монотонный шум автомобилей, которые непрерывным потоком двигались по улице и звук их движения проникал