в клуб отправился, на последний сеанс… Фильм «Бродяга»… Радж Капур там играет… Хотя бродяг-то, – словно успокаивая себя, закончила она, – настоящих без подмесу, у нас и в поселке хватает. Зачем про них еще кины казать?.. Ну, заходишь, нет ли? – И не удержавшись снова перешла на фильм: – Я бы тоже небось пошла!.. Если б было меня кому сопроводить… Дуська-то, котора в пивном ларьке, что у столовой, работает, с соседнего барака, говорит, сильно жалостливый фильм. Она его уже третий раз смотрит и каждый раз ревет белугою… А я куда же тронусь со своими-то ножищами, – опять перешла она на свое, на печальное. И что-то еще хотела сказать, раз уж слушатель имеется, но я перебил ее.

– Спасибо, тетя Зина. Я на крыльце посижу еще маленько. Там подожду. – И голос у меня, пожалуй, был унылей, чем у Васьки, когда он уходил домой.

– Ну, как знаешь. А то смотри – ключ мне твои оставили. Могу домой тебя впустить. Иди себе, спи.

Я представил, как один во всей квартире лежу на своей кровати в нашей большой гулкой, почти пустой комнате, и мне стало как-то не по себе.

– Да нет, тетя Зина, я лучше на улице побуду.

Выйдя на крыльцо, я подумал, что был бы бесконечно рад услышать сейчас ласковый голос мамы: «Игореша!..» или даже приказной отцов: «Игорь! Домой! Спать пора».

Но меня никто не окликал. А двор, окруженный четырьмя бараками, без ребячьего гомона казался печальным, будто неживым. И даже теплый, тихий летний вечер как-то не бодрил.

Большинство окон нашего барака, как и соседних, впрочем, тоже, были темны.

Рядом с крыльцом, на кухне тети Зины, свет горел, разбавляя своей бледной желтизной пространство у широких перил крыльца. Но через какое-то время ее окно тоже погасло, и дом стал словно притаившимся, как будто нежилым. Зато еще ярче, отчетливее в черном небе заискрились, словно подмигивающие кому-то, звездочки, да лампочка, висящая на деревянном растрескавшемся столбе под ржавым металлическим плафоном в виде перевернутой тарелки, как бы приободрилась и засветила вроде ярче.

Я увидел как стремительно, сгорая на лету, вниз сорвалась звезда. Потом – вторая.

Все произошло так быстро, что я даже не успел загадать никакого желания. Хотя, пожалуй, единственным моим тогдашним желанием было поскорее увидеть маму и отца и бабушку, которая в начале лета приехала к нам из деревни. И мне так вдруг стало жалко Ваську, у которого вот уже как года два, наверное, родителей не стало. Словно бы их никогда и не было вовсе.

Как ненадежно, хрупко, оказывается, все в этом мире. И даже звезды вот сгорают на лету, так легко, как падающая с горящей расчески расплавленная голубоватая капля пластмассы…

Чтобы отвлечься от грустных мыслей, я начал вспоминать, как прошел и как начался этот бесконечно длинный августовский день.

Мне вспомнилось раннее-раннее, еще скрытое завесою потемок, утро.

Я отчего-то проснулся в тревоге, а увидев бабушку, стоящую в углу у иконы, темной от времени и едва видимой в тусклом сероватом отсвете из окна, мгновенно успокоился. Она молилась. Тихо, почти шепотом, произнося какие-то важные для нее слова, крестясь и время от времени с трудом сгибаясь.

«И зачем ей так рано вставать?» – подумал я. И вдруг неожиданно для себя и тоже шепотом спросил ее: «Баба, а что такое Бог»?

Она отвечает не сразу. Видимо, закончив сначала очередную молитву или фразу.

– Бог есть любовь… Спи давай…

Мне не совсем понятно это, и я снова спрашиваю:

– А где он живет?

– Везде… Он вездесущ… Спи спокойно, внучек… Чего ты тревожишься?..

Она осеняет меня крестным знамением и снова поворачивается к иконе.

Второй ответ бабушки мне понятен еще меньше первого, но я почему-то чувствую себя под надежной защитой. И меня вдруг пронзает радостная мысль, что я действительно могу еще спать «сколько влезет».

Потом мне припомнилось, как мама выловила меня на обед и я с нетерпением резвого стригунка, стремящегося поскорее на волю, в «ковыльную степь», с огромным аппетитом, впрочем, уплетал вкусный, но горячий борщ, с горбушкой черного хлеба, натертого чесноком.

Из-за спешки я постоянно обжигался, а мама или отец, чему-то по-доброму улыбаясь и глядя на меня, советовали: «Не спеши. Ешь спокойно». А иногда они вдруг начинали озорно перемигиваться и заговорщицки спрашивать меня: «Ты кого, Игорек, хочешь – братика или сестренку? Одному-то скучно небось?»

Я что-то бурчал в ответ, досадуя на то, что меня отвлекают, а потому задерживают, значит, по таким пустякам нелепыми, ненужными вопросами. «И почему это я один? Я ведь всегда с нашими дворовыми ребятами».

Было странно, что вспоминалась не уличная беготня, а дом и все, что с ним связано.

Я снова стал смотреть в небо, неожиданно задавшись вопросом, а можно ли пересчитать все звезды?

Я даже попытался сделать это. Но вскоре прекратил сие бессмысленное занятие.

Тогда у меня возник другой вопрос: «А докуда же, до каких пределов все это простирается? Небо, звезды, так хорошо и ясно видимый Млечный Путь, о котором нам недавно с таким важным видом поведал приехавший на лето из далекого города к бабушке аккуратный и постоянно что-то читающий на подоконнике у открытого окна мальчик Денис.

Однако представить конец мирозданья оказалось не так-то легко, как представлялось вначале.

А что там, за границами всего? Просто огромная яма, пропасть, чернота?.. Но ведь это тоже что-то, из чего-то состоящее?.. Даже безвоздушное пространство – это все равно ведь Нечто?..

«Значит, у звезд нет конца! Мир бесконечен!» – с облегчением подумал я.

Но представить бесконечность мне также оказалось не по силам.

«Вот, на миллионы, миллиарды километров все россыпи звезд, звезд… И опять потом: звезды, звезды и бесконечное черное небо, на бархате которого и покоятся эти сверкающие холодным огнем «бриллианты». И так без конца?! А как это – без конца?..»

Но радовался я, увы, недолго, поняв, что «даже самый большой круг все же имеет границы, пределы и где-то, в чем-то, должен он располагаться…»

От непосильной ноши нерешаемых вопросов я вдруг почувствовал себя маленьким муравьишкой, словно придавленным огромным грузом неведомой для меня тайны. И тогда впервые горький яд познания («От многия мудрости – много печали») проник, словно ядом пропитав, все мое существо. И мне вдруг стала очевидной такая простая мысль о том, что, видимо, просто есть пределы человеческого разума. Как они есть, наверное, и у того же муравья или стрекозы. Пределы муравьиного и стрекозиного разума. И за свои пределы мысль просто не может проникнуть.

Но кем тогда