В книге, которую подарила мне донна Лиза, рассказывалась история победы святого Георгия над драконом. Это был первый в моей жизни рассказ, изложенный в письменном виде и составленный из слов, которые я понимал и мог прочесть.

— «Этот дракон жил в болоте недалеко от одного города.

— Жители города кормили его, посылая ему каждый день по две овцы. Тем они спасали свой город от разрушения, а себя — от гибели. Но настал день, когда в городе не осталось ни одной овцы. И не осталось вообще никакой пищи. Жителям города пришлось отправлять к дракону своих детей, одного за другим».

Я остановился, чтобы перевести дыхание.

— Не торопись, Маттео!

— Но я хочу узнать, что случилось с детьми.

Писец рассмеялся:

— Ты это узнаешь. Продолжай!

Я продолжал по складам, спотыкаясь, одолевая трудные слова с помощью своего учителя:

— «Настал день, когда в городе уже не осталось детей. Ни единого ребенка, за исключением одной девочки. Ею была принцесса Клеодолинда, дочь короля и королевы. Король и королева лили горючие слезы, провожая дочь на верную гибель. Но в тот самый момент, когда дракон уже вылез из болота, чтобы съесть принцессу, откуда ни возьмись появился рыцарь на коне, в сверкающих, как солнце, доспехах. Это был святой Георгий. Человек, обладавший силой десятерых. Между тем король и королева смотрели со стены замка, как дракон приближается к их дочери».

Я остановился, чтобы взглянуть на иллюстрацию в тексте. На картинке были изображены несчастные, отчаявшиеся король и королева на стене замка. Я подумал: а каково это — иметь родителей, которые так переживают за твою судьбу?

— «Как стрела подлетел святой Георгий на своем коне, спешился и отвязал принцессу Клеодолинду. Встав между ней и драконом, он выхватил из ножен свой разящий меч и со всего маху ударил дракона. Он нанес дракону много ударов, но у того была крепкая чешуя, которая выдер… выдер…

— … выдерживала, — помог мне писец.

— … выдерживала все удары, — продолжил я чтение. — Тогда святой Георгий снова вскочил на коня. Он поднял копье и, прицелившись, вонзил копье в то место под крылом дракона, где не было чешуи. И тогда дракон упал замертво к его ногам. Принцесса и город были спасены».

Я закончил читать и перевел дыхание.

Писец взял у меня книгу.

Я ожидал похвалы. Но вместо этого он сказал:

— Мало толку в чтении, если ты не умеешь писать.

— Многие не умеют писать.

— Они глупцы.

— Почему это?

— А ты подумай! Умение читать, конечно, может сослужить тебе хорошую службу. Но если тебе понадобится вести какое-то дело, заключить соглашение или подписать какую-нибудь важную бумагу, гораздо лучше самому уметь писать.

— Ведь если ты попросишь кого-нибудь написать за тебя письмо, а человек этот окажется бесчестным, мошенником, смысл письма может быть искажен. А если вдруг ты захочешь сочинить рассказ, стихотворение или песню? Как другой человек может перенести на бумагу твои мысли или мечты?

Поначалу он не доверял мне свои драгоценные чернила и бумагу.

— Я поищу на берегу, найду тебе кусок коры, — сказал он. — Сможешь писать на коре палочкой, макая ее в сажу и воду.

Так я и поступил, поначалу опасливо и неуверенно. Ночью при свете свечи я учился писать мелом на доске, которую купил мне Фелипе. Писец был строгим учителем и не принимал ничего, что нельзя было бы назвать совершенным. Мне приходилось писать одну и ту же букву по нескольку десятков раз, прежде чем он оказывался доволен. И наконец настал день, когда он усадил меня, вручил мне перо и сказал, что сейчас я напишу первое слово в своей жизни.

И тогда вдруг со мной что-то произошло.

Как мать чувствует первое шевеление ребенка в своем чреве, так и я вдруг почувствовал, что буквы перестали быть для меня враждебными и непослушными. Я мог теперь ими управлять — головой и рукой.

И я стал писать — так, как он учил меня.

Длинный изгиб начальной буквы с характерным перышком наверху, круглые животики гласных, а посередине — буквы-близнецы, подчеркивающие твердость звука.

Вместе. Ну вот. Как будто этим буквам было положено соединиться именно таким образом.

Я взглянул на страницу.

И слово поразило меня — ясное и чистое, как звук колокола в зимнее утро.

Маттео.

Донна Лиза ждала ребенка.

Случилось то, чего, по мнению врачей, уже не могло быть.

Потеряв ребенка более двух лет назад, она и сама была уверена, что у нее больше не будет детей. Об этом она шепотом и сказала хозяину, когда мы стояли в холодной комнате у столика, на котором лежал трупик ее дочери.

В ту ночь я вытащил из хозяйской сумки маленькую огневую коробку и с помощью кремня зажег несколько угольков, для того чтобы растопить принесенный с собою воск. Он положил маленькие кусочки ткани на слегка приоткрытые веки и губы, а потом с помощью шпателя наложил теплый воск на личико девочки. Когда воск застыл, он снял маску и, завернув в солому, спрятал у себя под плащом. Потом он попросил няню Зиту позвать хозяйку.

И только тогда донна Лиза позволила своему горю вырваться наружу. Мы поспешили в холодную тьму и долго еще слышали за спиной ее рыдания.

Вот и теперь она не хотела никому говорить о новой беременности, пока дитя в утробе достаточно не окрепнет.

Я думал, что хозяин перестанет ее писать, однако, наоборот, работа над портретом стала его любимым занятием. Он еще чаще приходил к ней домой, сначала рано утром, пока дневной свет не становился слишком ярок, а затем ближе к вечеру, когда солнце начинало отбрасывать на двор длинные тени. Порой он вообще не брался за кисть, а только смотрел на картину или подолгу изучал лицо донны Лизы. Множество раз он рисовал на бумаге ее глаза и губы.

Перемены в ней были столь неуловимы, что я далеко не сразу их заметил. Но, находясь с нею в одной комнате, я постепенно стал замечать в ней какой-то особый свет, какое-то озарение, которого раньше не было. Она постепенно менялась, и хозяин пытался поймать ее преображение и перенести его на портрет. И все-таки в конце концов настал день, о приближении которого все мы знали, и она молвила:

— Пора сказать моему мужу.

— Да, — вздохнул маэстро.

Они помолчали немного.

— Он бы позволил мне, я знаю. Если бы я хотела продолжить.

— Он добрый человек, — ответил на это хозяин.

— Но… — Она замолчала.

— Я понимаю.

После этого все было уже по-другому.

Фокус ее жизни сместился, и, наверное, она не хотела, чтобы ей напоминали о том, что еще так недавно она пребывала в тоске и отчаянии. Настала пора думать о будущем. Она показала нам, какие приготовления делаются в доме, куда скоро должна прийти новая жизнь. Она провела нас в комнату, в которой стоял сундук с ее приданым, открыла его и показала нам детские платьица и рубашечки, а также полотняные пеленки для новорожденного.