Распахиваю дверь, и хлынувший наружу поток жара и дыма едва не сбивает меня с ног. Пошатываюсь, выхватываю из кармана носовой платок, прикрываю рот и нос, врываюсь в дом. Мне же недалеко. Только до гостиной.

Дым густой тяжелой пеленой свисает с потолков, и хотя пламя еще не добралось до передней части дома, жар просто пожирает меня, сушит кожу и рот, опаляет глаза.

«Каково же сейчас Катрине?» – пугаюсь я, пробираюсь пригнувшись, чтобы не нырнуть с головой в смрадную черную тучу, к двери гостиной.

Щурюсь, глаза слезятся от дыма, протягиваю руку, чтобы толкнуть дверь. Но дверь уже открыта, и я, не сразу осознав это, спотыкаюсь о порог. Взгляд мой устремлен к креслу, в котором неизменно сидит Катрина, сидит каждый день, вот уже несколько месяцев.

Ее там нет.

Ее нет нигде в комнате.

Паника скручивает меня. Я кидаюсь обратно в прихожую. В задней части дома что-то зловеще трещит. Старые бревна стонут.

– Ома!

Бросаюсь в кухню со смутной мыслью, что Катрина может быть там, что там, возможно, и начался пожар, поскольку она решила что-то приготовить или вскипятить чаю. Однако кухня пуста. Все остальные комнаты на этом этаже закрыты, но я все равно проверяю кабинет Брома, думая, что, может, она пошла туда, чтобы быть поближе к нему.

Дым с каждой секундой становится все гуще и гуще, рев огня усиливается, превращаясь в вызывающий вой. Кажется, что потолок вот-вот обрушится мне на голову, но уйти нельзя, нельзя трусливо бежать, когда Катрина все еще где-то тут, в доме.

Бросаюсь по лестнице, выкрикивая ее имя, но почти не слышу собственного голоса и понимаю, что и она ничего не услышит из-за рева пламени. Наверху удушливая завеса еще плотнее, дым скапливается там, разглядеть сквозь него, как ни пригибайся, ничего не возможно. На ощупь, ориентируясь по памяти, пробираюсь к спальне Катрины – и обнаруживаю, что дверь заперта.

Хватаюсь за ручку – и вскрикиваю, потому что она раскалена, точно кочерга, долго пролежавшая в камине. Чувствую, как обугливается кожа, боль невыносимая, однако мое прикосновение к ручке все-таки повернуло ее, и дверь распахивается.

Огонь вырывается наружу пушечным ядром – и врезается в меня с той же силой. Я падаю, одежда горит, я катаюсь по полу в отчаянной попытке сбить пламя, в голове ни одной ясной мысли, только желание жить, только желание не умирать.

На четвереньках, в дымящейся одежде, кое-как вползаю в комнату Катрины. Стены и потолок в огне, они могут рухнуть в любой момент.

– Ома! – зову я, или, скорее, пытаюсь звать, потому что изо рта вырывается только надсадный кашель.

Пытаюсь разглядеть что-то сквозь дым, игнорируя нарастающий ужас, страх оказаться в пылающей ловушке. Слепо перемещаюсь к центру комнаты и натыкаюсь на изножье кровати.

Дым на миг рассеивается, и я вижу ноги в чулках. Ноги Катрины. Она лежит на кровати. Лежит совершенно неподвижно.

«Нет», – думаю я, быстро огибая ложе, чтобы поднять ее. Она такая маленькая, что я смогу без труда унести ее, она и раньше была легонькой, как ребенок, а теперь, когда утратила интерес к еде, вообще почти ничего не весит.

Ее тело еще теплое, и мне кажется, что она дышит, но остановиться и проверить я не могу. Изголовье кровати в огне, подушки пылают. Катрина расплела косу, и половина ее длинных волос исчезла, проглоченная пламенем.

Я выбегаю из комнаты, держа ее на руках, вдыхая запах паленых волос, думая только о том, как выбраться из дома, обо всем остальном можно подумать позже. Я не хочу думать, что бабушка, возможно, уже мертва, что она задохнулась в дыму, лежа в горящей спальне.

На ощупь спускаюсь по лестнице, боясь запнуться, упасть и причинить боль Катрине. Делаю всего несколько шагов – и слышу оглушительный треск. Здание содрогается, и я понимаю: спальни, которую мы только что покинули, больше не существует, как и остальных комнат в этой части дома.

Просто спустись на первый этаж, просто выберись из дома, осталось совсем немного.

Дым такой густой, и я не замечаю, что уже стою на нижней ступеньке, и нога моя шагает в пустоту, и сердце подпрыгивает и падает, и я крепче прижимаю к себе Катрину. Входная дверь всего в нескольких шагах, она по-прежнему открыта, и за ней, в проеме, я вижу выросшую толпу, кучу людей, собравшихся поглазеть на то, как сгорает дотла мой фамильный дом.

Пошатываясь, вываливаюсь на крыльцо и кое-как спускаюсь с него. Все пялятся на меня, выпучив глаза, но никто даже не пошевелится, чтобы помочь. Что это с ними? А как же добрососедские отношения? Почему люди не пытаются потушить пожар? Почему не бросаются защищать посевы от огня?

Я падаю на колени и отпускаю Катрину – не слишком бережно. Она скатывается на землю, веки ее трепещут, и волна облегчения омывает меня. Она жива. Она все еще жива. Теперь можно и заняться зеваками.

– Ваши фермы сгорят, если вы не начнете немедленно поливать землю! Уходите отсюда! Прекратите глазеть! Спасайте посевы!

Несколько человек осоловело смотрят на меня. Они словно в полусне. С тревогой замечаю, что один из них – Хенрик Янссен. Он так и не переехал, и мы не раз сталкивались с ним после той ночи, когда он напал на меня, но он не извинился; он вообще не выказывал никаких признаков, будто ему что-то известно о случившемся. Выходит, Янссен действительно был тогда не в себе, лес околдовал его, но это не изменило моего отношения к нему. Ведь мне теперь известно, что в глубине его души скрывается нечто, чему наружу лучше не показываться.

– Уходите! – снова кричу, размахивая перед людьми руками. – Если не собираетесь помогать нам, то уходите!

Некоторые вздрагивают, и я вижу в их глазах осознание, которого не было там секунду назад, осознание и вопрос: «Что я тут делаю?».

Очнувшиеся начинают кричать, трясти соседей, напоминать, что пожар нужно сдержать, пока огонь не перекинулся на их собственность. На моих глазах народ будто пробуждается от общего сна. Начинается суета, все бросаются к своим домам.

Остается лишь Хенрик Янссен, пристально глядящий на меня и Катрину. В его глазах мне чудится что-то такое, что не появлялось там с той кошмарной ночи, что-то, чего мне совсем не хотелось увидеть снова. Уголки его губ ползут в стороны, рот растягивается в жутком подобии улыбки – слишком широкой, слишком зубастой.

– Уходи, – говорю я. – Тебе здесь не рады.

Я