– Разгадка здесь. Но даже я не уверен в правильном ответе. Вы же ищете истину, а в разгадке ее нет. Ее нет нигде. Истины, как и любви, не существует.

Щуря в полумраке глаза, Варвара Сергеевна попыталась прочесть печатные, аккуратно написанные поверх разлинованных клеток буквы.

«Иванов Владимир Иванович», – разглядела она.

Сверху, над фамилией, был нарисован православный крест, грубо, крест-накрест перечеркнутый двумя жирными линиями.

– Он убийца? – внезапно охрипшим, чужим голосом прорвалась она сквозь зазывное пение девицы.

Поляков неопределенно пожал плечами и вдруг, закрыв ладонями лицо, беззвучно и горько, сотрясаясь всем телом, заплакал.

Ее пронзило сострадание. Она протянула к Полякову руку и тронула его за плечо.

От ее прикосновения он разрыдался еще горше, затем убрал с лица ладони: оказалось, он истерично, почти до икоты, смеялся.

Его лицо стремительно менялось: надо ртом обозначились две резко очерченные носогубные складки, глаза потеряли цвет и стали почти прозрачными, кожа, покрывшись морщинами, сделалась похожей на древний пергамент.

Теперь на нее с невыносимой болью глядел седой старик с почерневшим, местами кровоточившим, будто прижженным углями лицом.

– Как ты могла, как ты могла… не понять, не простить… ты же меня… расстреляла, – пронзительно шептал голос.

Трио испарилось, в заведении надрывно завопила какая-то дикая попса из девяностых. Блестящие девки, гремя стульями, бросились на танцпол, а их редкие мужчины, все как один, опрокинули по рюмке.

Пока она отвлеклась на происходившее вокруг, руки старика успели неестественно увеличиться в длине и оказаться на ее шее. Скрюченные пальцы не то душили, не то грубо, по-звериному, гладили.

– Марта! – откидывая от себя страшные руки, истошно закричала Самоварова. – Марта, забери его к себе!

На ее глазах рассыпавшись в прах, старик превратился в огромную тень и, смешавшись с тенью свечи на закрутившемся волчком столе, исчез вместе с ним в образовавшейся под ними пропасти.

Очнувшись, Варвара Сергеевна обнаружила, что подушка упала на пол. Левая рука онемела и ощущалась картонной, шея невыносимо ныла.

Первой мыслью было пойти к Жоре и скоротать остаток ночи рядом на раскладушке, но приступ липкого, иррационального в привычных четырех стенах страха заглушил бубнеж разума – уж коли на ее долю выпал шанс еще раз попробовать себя в роли воспитателя, она должна быть последовательной и не использовать ребенка в качестве щита от собственных кошмаров.

За стеной раздался истошный плач, и Самоварова, не уверенная в том, что это ей не почудилось, кинулась в соседнюю комнату.

– Что случилось? – подскочив к сидевшему на кровати мальчику, спросила она с необычайной, тревожной нежностью.

– Мне приснилось, что…

– Что приснилось, малыш? Расскажи, и это не сбудется.

– Что мама… что маму схватили плохие люди. Она хотела передать тебе какой-то пакет, а они… они набросились на нее и потащили в машину. В большую черную машину с красной полосой, такая стояла у дома, где умер Наташин сосед.

– Повторяй за мной: сон-сон, уйди вон! – гладя ребенка по голове, горячо шептала она.

– Сон-сон, уйди-и-и во‐о-н, – гундосил в ответ зареванный мальчик.

Минут через десять Жора заснул, и Самоварова вернулась в свою комнату.

Со дня смерти генерала не прошло девяти дней.

Согласно христианским канонам, душа его все еще была где-то рядом и имела силу соприкоснуться с живыми душами.

Нашарив на полу у кровати мобильный и очки, она открыла «заметки» и наспех записала: «Иванов Вл. Ив.».

Хотелось курить и плакать.

Хотелось немедленно рассказать сон Никитину.

Хотелось проснуться в мире, населенном бабочками, веселым лаем, наивными женщинами, сильными мужчинами и детским радостным смехом.

Усилием воли она заставила себя лечь и оставить все размышления до утра.

* * *

– Что такое демпрессия? – сразу после того, как Самоварова переговорила с Ларисой, за спиной возник одетый в пижаму заспанный Жора.

– Ты подслушивал? – нахмурилась она.

– Не подслушивал, а проходил мимо, – обиженно и с достоинством ответил находчивый мальчишка. – Я шел в туалет.

– В твоем возрасте еще рано об этом думать.

– А в Наташином? – не унимался он, явно услышавший бо́льшую часть ее короткого разговора с Ласкиной.

Лариса, как и большинство обывателей, любила использовать терминологию из инета и народных, по телику, шоу.

Варвара Сергеевна прекрасно понимала, что длительный прием противовоспалительных и обезболивающих препаратов, на которые обречена Наташа, способен вызвать частые перепады настроения – эмоциональную лабильность, не имеющую прямого отношения к клинической депрессии.

Вспомнив вчерашнюю сцену, она даже не знала, кого ей жаль больше – дочь или мать.

– Взрослые часто, совсем как дети, преувеличивают. Вчера, как ты помнишь, Наташа поругалась с мамой. – Самоварова с легким укором поглядела на Жору. – Наташа расстроилась. И мама ее расстроилась. А депрессия тут ни при чем.

– И что такое эта демпрессия? – упорствовал Жора.

– Депрессия…

Первое, что пронеслось у нее в голове, как только она попыталась подобрать доступные слова, чтобы объяснить значение этого мрачного и, к сожалению, хорошо знакомого на личном опыте слова, был образ покойного генерала.

– Это когда человека ничто не радует: ни кола, ни ореховая паста, ни праздник, ни друзья.

– Потому что он бедный? Не может купить колу и устроить праздник?

– Как раз в большинстве случаев может, но не хочет, потому что это его больше не радует. Те, кто не может, редко впадают в депрессию, им надо, как нашему Лаврентию, выживать.

Жора в задумчивости почесал лоб:

– А как это записать?

– Так и запиши. А лучше… не пиши ничего. Это плохое слово. Когда плохих слов в голове мало, то, что они означают, к человеку редко прилипает. Лучше помирись с Наташей.

– Но я же с ней не ругался, – подметил сообразительный чертенок и, явно думая о вчерашнем, надулся.

– Ее мама звала нас в гости. Хочешь пойти?

– Не знаю… У меня начинается депрессия, – лукаво блеснув глазенками, заявил он.

– А у меня сейчас начнется деменция, и я забуду, где лежит ореховая паста к блинчикам.

– Ты снова сделаешь блинчики? – расплылся в улыбке хитрый рот.

– Не стану вредничать, если и ты не станешь.

– Лады, – подумав, ответил Жора, направляясь в туалет. – Только давай купим Наташе и мне колы. Тогда к нам точно плохое не прилипнет!

– Иди уже, умник! – Она ласково шлепнула его по попе.

– А деменция – это когда всего хочется, но не помнишь, чего именно? – одновременно с журчанием раздалось из-за неприкрытой двери.

* * *

Давать урок Наташа, сославшись на отсутствие вдохновения, наотрез отказалась.

Зато ей хватило такта не делать ребенка крайним, и вместо урока она предложила ему посидеть в саду, понаблюдать за живой природой.

– Лариса… Неловко тебя снова об этом просить,