не умом, а плясками гормонов, они, и, увы, только они, являются началом и концом любого смысла. Я так несчастен, брат, что готов броситься в море! Но она снова обвинит меня, уже мертвого, в бесхребетности, не поймет моей жертвы и через полгода меня забудет. А я ведь и жениться готов, только бы она вела себя по-человечески. Но я для нее что пес: захочу – поглажу, не захочу – пошел вон. К тому же, друг мой, если честно, у меня нет денег на свадьбу. Мать недавно родила от одного идиота и вложила наши последние деньги в его вагончик с чебуреками. Вон в тот, – парень брезгливо ткнул пальцем в сторону, где сгрудились яркие, торгующие едой вагончики. – Из принципа там жрать не буду! От его чебуреков не подохнет разве что собака.

Лаврентий послушно улегся у ног парня так, чтобы тот мог видеть его несчастную морду.

Парень снова потрепал его за ушами, вздохнул и, с удивлением обнаружив, что тарелка и кофейный стаканчик пусты, вернулся к палатке.

Вскоре в зубах Лаврентия красовался целый пирог, а на шкуре – кофейное пятно.

Высидев с полминуты возле внезапно замолчавшего и уткнувшегося носом в мобильный парня, он потащил добычу Лапушке.

– Хороший старт, залетный. Эдак ты можешь заделаться здесь штатным психологом! – оторвав зубами половину пирога, одобрительно-насмешливо сказала подруга.

Окрыленный удачей, Лаврентий, ненадолго расставшись с подругой, рискнул пойти к самым «козырным», поближе к рынку, палаткам, возле которых безумцы ели шаверму, те самые несъедобные, но так аппетитно пахнувшие чебуреки, а еще шашлыки.

Получив поначалу пару несильных пинков и схлопотав грязной салфеткой в морду, он вскоре нашел столик с компанией веселых мужиков – речь их была громкой и разудалой, они почти беспрерывно смеялись.

Несмотря на то что столик был завален тарелками с едой, мужики не столько ели, сколько пили из пластиковых стаканчиков что-то прозрачное.

Окрестив пса «бедолагой», один из них, самый толстый, больше остальных махавший перед собой руками и то и дело задевавший стаканчики друзей, швырнул Лаврентию целый кебаб. Следом полетели слипшиеся кружки маринованного лука.

– Ты, Юра, ему еще рюмочку налей! – загоготал товарищ толстого.

– А че? Пошли с нами, бедолага. По бабам, – подхватил хохот другой. – С таким милашкой быстрее дадут.

– Да где же их взять-то в наше время, Миша, таких, чтобы по велению сердца дали? А блядями я брезгую.

– Да кто же тебя к ним зовет? – выпучил глаза на свой пустой стаканчик Миша. – У нас на приличных денег не хватит. Надо искать скучающих-отдыхающих.

– От это дело! – толстый вытянул вперед пятерню, Миша протянул ему в ответ свою, и друзья звонко хлопнули друг друга по рукам.

Лаврентий, дожевав кебаб, осмелел и дернул толстого за штанину.

Когда тот наклонился, он, копируя жест толстого, попытался сунуть ему в руку лапу.

В пасти на сей раз оказался большой кусок чебурека, из которого сочился, пачкая морду и грудь, вкуснейший бульон.

Уже сытый от пуза, Лаврентий решил приберечь лакомство для подруги и засеменил к кофейной палатке. Не успел он удобно расположиться на травке, как со стороны рынка послышались шум и визг.

– Гадина, укусила меня! Мочи ее! Она бешеная! – вопила толстая цыганка, быстро переваливаясь с ноги на ногу.

Перед ней бежали два чумазых мальчишки лет десяти и бросали в кого-то камни.

Припрятав добычу в траве, Лаврентий, чуя сердцем недоброе, двинулся навстречу крикам.

На него стрелой неслось рыжее пушистое пятно.

Это была Лапушка.

Когда она подскочила к палатке, он заметил на ее спине слипшуюся от крови шерстку.

В мгновение ока он налился какой-то дикой, неведомой ему раннее яростной силой.

Мальчишки уже приближались к палатке, и Лаврентий, обнажив клыки, оттолкнулся задними лапами от земли и собрался было вцепиться в лодыжку тому, у которого был зажат в ладони камень, как вдруг услышал за спиной пронзительный шепот Лапушки:

– Не надо! Кусать ребенка плохо для кармы.

Заметив его боевой настрой, мальчишки заметно поутихли.

– Эй! – сдавленным голосом сказал мальчик с камнем. – Я тебя не боюсь.

Лаврентий обнажил для острастки клыки, и мальчишки попятились.

К палатке, грузно переваливаясь с боку на бок, подошла тяжело дышавшая цыганка.

Тогда он кинулся к попрошайке и вцепился зубами в ее длинную и грязную юбку. Оторвав от юбки клок, Лаврентий брезгливо выплюнул его на землю.

Осыпая его проклятиями на неизвестном языке, цыганка пошла прочь, а за ней, понурив лохматые головы, поплелись мальчишки.

– Муж умер от кови-и-да, – фальшиво-жалобно раздалось вдалеке. – Собака бешеная искусала! Помогите, люди добрые! На уколы!

* * *

В «Батые» в этот вечер, невероятно влажный, пропитанный сладковато-прелым запахом хвойных и ароматом цветущих магнолий, играли свадьбу столичные гости.

Стая, члены которой насытились до отвала костями и даже почти нетронутыми кусками свинины и телятины, которые кидали им раздобревшие от чаевых официанты, с трудом добредя до своего логова, расположилась на берегу.

Лапушка, отнеся мамке самую крепкую кость, вышла из лаза.

– Может, споем? – мечтательно глядя на Млечный Путь в глубоко-фиолетовом, усыпанном звездами небе, предложила она.

Гордей уронил квадратную морду на лапы и с усилием приоткрыл один глаз.

– Шевелиться не могу, какие еще песни? – утробно проворчал он.

Рамзес же, икнув, согласился:

– Почему бы и нет? Какая свадьба без песен?

Лаврентий уже успел узнать от Лапушки, что у того есть зазноба – визгливая и пугливая, в ошейничке, расшитом стразами, ливретка управляющей «Батыя».

В течение длинного вечера он часто убегал в сторону ресторана, а в последнюю вылазку его не было довольно долго, и Лаврентий понял, что Рамзес повидался с возлюбленной.

– «Это знает всякий, это не слова, веселей собаки нету существа!» [9] – озорно завертев хвостом, забегала вдоль берега Лапушка.

– Не, – махнул лапой Рамзес, – давай лучше эту, лирическую, сегодня оркестр играл: «Ты не думай, не думай, что я очумел от твоей красоты ненаглядной, – дурно, но с душой скулил он на звезды. – Просто встретил тебя, разглядел, как сумел…» [10]

– «Кис-кис, Лапушка, я в мягких тапушках», – подхватил за ним Лаврентий, тщетно стараясь попасть в заданный мотив словами единственной известной ему песни.

Наткнувшись на недобрый насмешливый взгляд Гордея, он замолчал и, подражая ему, лег на камни, уткнув морду в лапы.

В нем завозились радость и одновременно нежелание делиться с окружающими тем хрупким, приятно щекотавшим все тело изнутри и разливашимся по крови, что зародилось в нем к Лапушке и крепло с каждой проведенной с ней рядом минутой.

– А че так засмущался, залетный? – тяжело приподнявшись с гальки, вдруг завелся Гордей. – Тиграна вчера сказала, ты