Шумилов стал расспрашивать, что известно о поваре. Известно было мало – рекомендовал повар, который уже год проработал у соседей, не более того.

– Надо предупредить соседей! – воскликнул господин Брандт. – Если человек дает рекомендацию земляку, то он должен отвечать за свои слова! Как бы и их не обокрали!

– Значит, вы не отдали господину Лунски вещей вашего повара?

– Отдали книги, хотя я очень хотела их оставить, – призналась хозяйка. – Это «Французский кулинар» и «Превосходная школа служителям чрева». Я не знаю французского, но нашла бы человека, который знает. Еще он просил кошелек повара, который лежал в сундучке. Но кошелька я не отдала. Я подозревала, что, когда этот мошенник идет за продовольствием на рынки, в его карманах оседает немало денег. Значит, в кошельке – украденные у нас деньги!

Шумилов спорить не стал.

Ивашка и Петруха, узнав такую новость, не слишком удивились.

– Он рано или поздно должен был с ворьем связаться, – сказал Петруха. – Дивно, что раньше этого не случилось.

– Стыд и срам… – Ивашка вздохнул. – Афанасия Лаврентьича-то как жалко!

– Воспитал сынка… – буркнул Петруха. – Сейчас этот повар, чтоб он сдох, живо сообразит, как наше чадушко в дело пустить! Шахматы в самый богатый дом двери отворят! А потом – и подумать жутко, что потом. Арсений Петрович, как по здешним законам за воровство наказывают?

– Нужно добраться до всех французских поваров, – ответил Шумилов. – Они здесь, в Утрехте, чужие, должны друг за дружку держаться. А если он доподлинно в воровской шайке… Своими руками в канал спущу.

Подходящие каналы в Утрехте имелись.

Если в Кракове Ивашка с Петрухой еще малость сомневались, прав ли Шумилов, решивший убить Ордина-Нащокина-младшего, то сейчас сомнений не осталось. Блудное чадушко не выдержит допроса с пристрастием, а как разболтает, откуда он родом и чье дитятко, так и будет срамотища и поношение Российскому государству и самому государю. Человек-то он не простой – воеводский сын. Тогда государь уже не сможет Афанасия Лаврентьевича утешать, и все благие начинания Ордина-Нащокина-старшего прахом пойдут.

Ивашка смотрел на Шумилова и мысленно желал начальнику поскорее свершить задуманное. Он устал жить в дороге, он хотел к Денизе и к деткам.

Петруха в глубине души восхищался Шумиловым. Арсений Петрович, приняв решение, сам же и хотел его выполнить, никого этой тяжестью не обременяя. Вот сидит, нахмурился, лишнего слова не скажет, а коли сравнивать людей с камнями, то сам Петруха, со всем своим задором и упрямством, против него – как слюда против кремня…

Беготня в поисках французских поваров оказалась долгой и бестолковой, иной лишь притворялся французом и боялся разоблачения, иной знать не знал господина де Водемона или же бессовестно врал. Наконец нашли повара, с которым встречался Жан-Луи де Водемон сразу после изгнания из дома Брандта, – приходил за долгом в полсотни флоринов. Тогда же, взяв деньги, сообщил, что уезжает в Париж, а едет не один – с двумя попутчиками, надо полагать, поляками.

– Этот ворюга знает дороги, – сказал Шумилов. – Он тут дома, а мы…

– Эх, были бы лошади… – пробормотал Ивашка и увидел, как Петруха исподтишка ему кажет кулак.

Славные выносливые бахматы остались в Бранденбурге. Где взять лошадей для долгой дороги, Шумилов не знал, но знал Петруха. Знал – и до поры молчал.

– Уведем, – шепнул он Ивашке, когда они вымелись за дверь.

– Откуда?

– Увидишь…

Не доложившись Шумилову, он исчез. На вопрос начальника подученный Ивашка отвечал:

– Пошел богатой вдовы домогаться.

– Бить его некому… – проворчал Шумилов.

А направился Петруха в порт.

Во всяком ремесле есть два святых понятия: «свой» и «чужой». Будь чужой хоть ангелом во плоти – много ему придется постараться, чтобы за своего признали. А «свой» – да явись он хоть пьяный в стельку, как только признают за своего, помогут. Это и сапожников касается, и актеров, да хоть богомазов. Петруха в порту был свой – ему довольно было дюжиной слов с портовым людом обменяться.

Не так уж много денег ушло у него за вечер в портовом кабачке, дважды угостил пивом ораву в полторы дюжины рыл, но на следующий день он знал, откуда приводят или водным путем привозят в Утрехт лошадей. Знал он также, где стоят конюшни, в которых лошади, совершив путь, отдыхают – ждут покупателя или судна.

Ивашка не был столь смел, но и он понимал: другого пути нет, без лошадей Ордина-Нащокина-младшего не догнать.

Ночью они подпалили конюшню и сами же подняли шум, сами ломали стены и выводили испуганных коней, накидывая им на головы пустые мешки – чтобы не видели огня. В общей суматохе отобрав четырех меринов помоложе, Ивашка с Петрухой быстро отвели их в порт и спрятали в пустом складе. Еще не сошел лед, хотя со дня на день могли прийти первые баржи с товаром, и склад никому не был нужен.

Еще чумазые после пожара, они прибежали к Шумилову, разбудили его и сказали, что лошади есть, только седел и сбруи нет, ну да на первые версты хватит и веревочных недоуздков.

– Где взяли? – спросил Шумилов.

– Господь послал.

– Ну, коли так, собирайте пожитки. Живо!

Ни вопросов, ни упреков не было. Петруха и Ивашка вздохнули с облегчением. Ивашка подумал: сколько лет трудился под началом Арсения Петровича, а как же его, оказывается, плохо знал. Петруха подумал: этому бы человеку да капитаном в моря ходить, он же просиживал штаны в Посольском приказе бог весть сколько лет.

Они уходили из Утрехта до рассвета, на неоседланных лошадях, не очень представляя себе, какие дороги им нужны, и понимали одно – двигаться надо к югу. И не тратить время на покупку седел, пока не удастся отъехать от Утрехта хотя бы на двадцать верст.

На второй день дорога привела их в Антверпен. Там решили отдохнуть сами и дать отдых лошадям. Ивашка невольно вспомнил, как сползала с лошади Анриэтта после первого дня в седле. Сам он с отвычки был немногим лучше.

Вспомнил Анриэтту и Петруха. Каждый конский шаг приближал его к Парижу, а в Париже – она, если только ее нелегкая еще куда-то не понесла. Сказала, будет ходить в театры. Что такое театр, Петруха представлял смутно. Думал, вроде ватаги скоморохов. Когда государь, смолоду пылая жаром благочестия, ополчился на скоморохов, ватаги подались на север, и Петруха видел в Архангельске эту потеху.

Чем ближе был Париж, тем мрачнее делался Шумилов. Ивашка его понимал – сперва, в восторге погони, он даже улыбался, а теперь задумался, как в огромном и чужом городе искать этого самого Водемона.

Вскоре обнаружилась еще одна беда.

Польские паны были очень чувствительны в вопросах чести, чуть что, хватались за рукоять карабели. Несколько раз московиты видели поединки, но им как-то так везло, что поединки завершались вмешательством других панов, после чего бойцы падали друг другу в объятия, могли и разрыдаться. Наконец в Камбрэ Ивашка и Петруха, прогуливаясь, чтобы после езды ноги размять, увидели французскую дуэль.