Бойцы наскакивали друг на дружку мелкими быстрыми шагами, при этом страшно топотали, а уследить за движениями вертких клинков не было никакой возможности. Вдруг один вскинул руку со шпагой, выпрямился и медленно опустился наземь. Второй опустил клинок и уставился на недвижное тело даже с некоторым любопытством. Потом он воткнул кончик шпаги в землю, выдернул и побежал, широко расставляя ноги в приспущенных ботфортах.

– Убил, что ли? – изумленно спросил Ивашка. Он не понимал: вот только что оба кавалера мирно беседовали, один даже улыбался, и вдруг – шпажный бой, стремительный и беспощадный.

– Бес его знает, – ответил Петруха, тоже сильно озадаченный смертоубийством. – Пошли отсюда, а то еще на нас подумают.

– Может, жив?

– Пошли, пошли, не наше собачье дело.

Ивашка понимал: при том задании, которое им велено исполнить, совершенно незачем попадать в острог по подозрению в убийстве. Окажись он свидетелем в Москве, бежал бы без оглядки, потому что незачем делать подарки Земскому приказу: обрадовавшись, что сцапали человека возле трупа, ярыжки и подьячие не станут искать подлинного душегуба. Но тут, поди, Европа, должен быть порядок… Должен-то должен, а Петруха прав.

Несколько минут спустя обоих осенила одна и та же мысль: а если сами влипнут в такую беду? Подойдет дворянин со шпажонкой на боку, спросит, как пройти в такой-то переулок, правильного ответа не получит – и выдернет клинок из ножен. А он так шустро клинком мельтешит – и ахнуть не успеешь, как грешная душа уже несется без покаяния к вельзевулам и сатанаилам. Как же быть-то?

Ни Ивашка, ни Петруха, ни Шумилов никогда не видали на Москве шпажного поединка. Знали, что могут сцепиться немцы у себя в Кукуй-слободе, знали, что при курляндском дворе такое случалось между высокомерными баронами, к большому неудовольствию герцога Якоба. Даже было известно, что иноземцы таким способом защищают честь. Но вот понятие о чести московиты имели совершенно неевропейское…

– Правильно сделали, – сказал, узнав про бегство, Шумилов. – Вот не было печали – придется еще шпаги покупать.

– На кой? Все равно мы ими махать не умеем, – ответил Ивашка.

– Пусть думают, будто умеем.

Решили в Париже продать лошадей, одеться на французский лад и приобрести хоть какие шпажонки.

С французским языком Ивашка и Шумилов имели дело в Посольском приказе, потом благодаря Анриэтте научились правильно произносить слова. По дороге они тоже не упускали случая поучиться. Поэтому, въехав в Париж через ворота Сен-Дени, они довольно скоро узнали у разговорчивых парижан, где можно недорого снять жилье. Петруха по-французски разумел плохо, с Анриэттой он объяснялся по-немецки, и потому он все время толкал Ивашку и взывал:

– Про театр спроси, про театр!

Оказалось, их в Париже три: Пале-Рояль, Бургундский отель и Марэ. Шумилов выяснил, что за вход нужно платить, и велел:

– Пойдешь туда, где будет дешевле.

– Если дешевле, там всякий сброд, а нам нужен театр, где бывают знатные господа, – возразил Петруха. И, немного поспорив, отправился в театр Пале-Рояль, рассудив, что, если в названии есть слово «королевский», значит, заведение приличное.

Пале-Рояль оказался целым дворцом. А театр располагался в его восточном крыле, и вход был на улице Сент-Оноре.

Петруха, далеко не трус, остановился у входа, не решаясь войти. Одно дело – скоморохи, которые устраивают свои потехи в любом дворе, зимой – в овине, другое – люди, которым сам французский король отдал в распоряжение такое огромное и великолепное здание. Теперь он уже не удивлялся, что Анриэтта скучала по парижским театрам. Он следил, как знатные господа выходят из портшезов и экипажей, приглядывался, как одеты. Женские платья во французском духе он видел и в Кракове, польские паны одевались на старый лад, разве что в Вавеле ради бала могли нарядиться по-французски, но туда Петруху не приглашали. В дороге всадники-французы были одеты без особой роскоши, многие – в плащах-«казаках», знакомых Петрухе по Курляндии. Тут же он впервые увидел мужчин в роскошных кружевах: в них чуть не полностью скрывались кисти рук, они свисали от колен до середины икры.

К тому же поляки-горожане стриглись коротко, а французские дворяне отращивали длинные кудри. Иные прически были настолько пышны, что Петруха дивился: как это на человеке такая грива может произрасти? Он не знал, что здешние плешивцы повадились заказывать себе парики, а мастера, норовя угодить заказчику, делали их все больше и кудрявее. Господа с кудрявыми гривами носили на себе множество лент и бантов таких цветов, что в русском языке для них и названий не было. Вместо кафтанов они, благо погода позволяла, надели коротенькие брасьеры, рукава которых, достигающие локтей, разрезанные там и сям, тоже были похожи на ленты. Из-под брасьеров топорщились, нависая над животами, заправленные в штаны белые рубахи. Поверх широких штанов эти господа нацепили нечто вроде юбки по колено.

Сам Петруха был одет на голландский лад, в темное, и людей в похожей одежде заметил недалеко от входа.

Подкравшись и увидев, что за вход нарядные господа отдают золотую монету, Петруха загрустил. Во-первых, у него такой монеты не было; во-вторых, просить ее у Шумилова было бесполезно.

Однако он стал приглядываться и увидел, что мужчины в простой темной одежде дают серебряные монетки. Вскоре выяснилась и самая низкая цена – два су. Это Петруху утешило – столько у него было! Отдав монетку, он пошел вместе со скромно одетыми людьми и, к удивлению своему, стал карабкаться вверх по лестнице. Лестница кончилась, и Петруха попал в галерею. Оттуда, протолкавшись к барьеру, он смог увидеть все помещение сверху. И он невольно воскликнул по-русски: «Ну, ни хрена себе!..»

Помещение поразило его величиной.

Ивашка однажды, еще до отъезда в Курляндию, сопровождал дьяка Посольского приказа Ерофея Ивановича Иванова (которого, так вышло, чаше называли Алмазом Ивановичем) в Кремль и ухитрился заглянуть в Грановитую палату. Он рассказывал Петрухе, что в ширину-де не меньше десяти сажен, в длину – столько же, а высотой – как терем в три жилья. Петруха не верил, что такое возможно. И вот – увидел собственными глазами.

Театр, который построил для себя кардинал Ришелье, был не так велик, как театры Марэ и знаменитый Бургундский отель. Марэ разместился в бывшем зале для игры в мяч, там помещалось около тысячи зрителей. Но и театр покойного кардинала имел все, что необходимо для спектаклей: ложи для знатных господ, передние и боковые, в каждой – по три кресла, внизу – партер со скамьями и стульями, за партером – еще место, где публика могла стоять. На галерее, куда неожиданно для себя забрался Петруха, не было скамеек, все время представления следовало не просто стоять, а еще и пихаться локтями, иначе ничего через головы не увидишь. Петруха, которого ни силой, ни ловкостью Бог не обидел, занял хорошее место и оттуда смотрел, как заполняются ложи.

Зрение у него было не хуже, чем у орлана-белохвоста, златоглазого красавца, который, паря над морем, за версту видит играющую рыбешку. Но дамы, занявшие места в ложах, были все на одно лицо – с одинаково низко вырезанными платьями, с одинаковыми белокурыми локонами вдоль щек, нарумянены, бес бы их побрал, тоже одинаково!