Дальше к югу узкую полоску береговых стран давно и прочно держит за собой Малый Халифат, тьфу на него, обиталище диавола и присных его. Они уже давно и прочно окопались на плодородных тамошних землях, с помощью адских приспешников защищая их. Ну, ничего, переполнится чаша терпения людская, и сковырнут их, как нарыв гноящийся, тьфу на них еще раз, на богохульников горбоносых и черномазых.

Если же плыть на корабле вокруг тех земель, а храбрые мореходы так и поступают, осенив себя знамением Господним и призвав кару на голову нечестивцев тамошних, то приплывешь в страну Та-Кем, что на той стороне Внутреннего моря. Страшная и проклятая, даже больше, чем Халифат, та страна. Живут там люди непонятные и странные, поклоняющиеся, прости, Господи Вседержитель, идолам со звериными головами. Приносят им на капищах своих кровавые жертвы, режут людей, аки баранов на заклании.

Не к ночи будет сказано, прям-таки и тянет запить чем-нить крепким. Чтоб продрало прям аж до печенок. Не соблаговолите ли угостить, сударь скубент? Денег, говорите, нет… Ну, да и ладно. От спасибо, милостивый государь рыцарь, благослови вас все двенадцать восставших отцов святых. Все-все, вру дальше…

К востоку от земли Та-Кем, охватывая их подковой конской, царит Большой Халифат. Дойдут ли до него когда руки людские, дабы выгнать и уничтожить еретиков, что живут там, – никому не известно, ибо там их столь же много, как волн в море… Господин аббат, я не еретик, вот вам знамение Господа нашего, да падет кара небесная на головы их… земля та богатая и плодородная, хотя путь к ней и лежит через пустыню лютую и почти бесконечную.

Про земли, что лежат к югу от Та-Кем, ничего сказать не смогу, судари, так как врать я непривычен и сам там не был. Знаю только, что страна та агромадная и покрыта сплошь лесами, в которых живут люди нравом дикие, ликом и телом черные и, как демоны подземные, другими людьми питающиеся, аки волки хищные. Звери там водятся невиданные, такие, как единорог, человекоподобный педрилла, птица бескрылая Рох, гипоталамус и прочие…

За Халифатом, как известно вам, людям несомненно ученым, раскинулась страна хинну, ими самими называемая Сунь… да не Вынь, охламон ты безграмотный, а… Что значит ребенка обидел, матрона помещица? Да вашему ребенку скоро к лекарю али травнику хорошему идти придется, оглобле здоровой. Залечивать вон то, чего у него точно не только на лице выскочило, ага… да-да, господин аббат, ему, небось, и по-маленькому ходить неприятно, чать, визжит, как порось, когда того режут. От и правильно, нечего таким сквернавцам промеж здоровых людей делать. У меня? Да это язва от прута, которым мне язычники сунские глаз выжечь хотели, матрона, а не то что у вашего дитятки.

А за страной Сунь, которая высокой стеной вся обнесена, лежит бескрайняя Степь. Кого в ней только нет, и зверей всяких, и лошадников диких, приученных скакать подряд дней десять. Как, говорите, сударь рыцарь? Ну, как… знамо дело – перевесится с седла, штаны снимет, и все. Ну, на лошадь, так на лошадь, оттого они все и воняют зело, как нужник невычищенный. А сколь их там? Да тьма-тьмущая, благослови, Пресвятая и Непогрешимая, Белозерье, что грудью воинов своих закрывает страны наши. Ох и тяжко же им приходится, думаецца мне. Оттого и люди там живут, как говорил, храбрые да честные друг к другу…

Год 1385-й от смерти Мученика,

граница южного Белозерья

и нессарской Жмути

Ночь. Бледно-мертвый свет полной луны мягко окутывал сном землю внизу. Снежную равнину, окаймленную чернеющим ельником по ее правому краю и все равно кажущуюся такой бесконечной. Здесь, на границе с постоянно не спящей в любое время года Степью, оно вроде как было и хорошо, безопаснее. Ровной, будто строчка швеи, тянулась через нее, ближе к острой гребенке бора, накатанная зимняя дорога. Сейчас, ночью, пустующая. Хотя… Как сказать, особенно присмотревшись. Вроде и виднелись на ней открытые деревенские сани-розвальни, стоящие почти посередине. И еще одни, стоявшие им встречь. А все равно, казалась равнина неживой, бездыханной, без тепла и жизни. Холодно, звездно и пусто. Снег хрустел под ногами людей, наплевавших на уют, которым манили несколько столбиков дымков почти у самого горизонта, откуда, видно, и приехали.

Вечером валило, не очень сильно, но снег-то был чистым и новым. Похрустывал под ногами, сверкал блестками отраженного лунного света. Снег, бывший еще вот-вот таким белым-белым, при свете нескольких смолистых факелов казался черным. Взрыхленный широкими лапами, он, если опустить огонь ниже и присмотреться, становился красным, как поздняя рябина, трескучая и горькая. А если попробовать его на вкус, то оказался бы соленым. Вкуса крови, которой в избытке пролилось вокруг.

– Волколаки, Мишло, свят-свят, посмотри, как есть волколаки подрали… – Невысокий, седой, как лунь, суетливый дед подпрыгивал на снегу. – Пресвятая Мать, защити и сохрани!

– Тьфу на тебя, куме. – Мишло, высокий и тучный, с некогда лихими, а сейчас грустно повисшими пандурскими усами, сплюнул темную табачную слюну. – С чего взял-от, на…а?

– А кому ж еще-то!.. – Седой подпрыгнул на месте. – Это ж хтой-то в санях? Гора это, зять кабатчика, что купчиной заделался. Он завсегда с пистолями доккенгармскими гонял-от, как купил тады, в ентот раз, так и гонял. Ну, помнишь ведь, когда вот этого приволок с собой, а?..

– Ну, на… мабуть, и помню, та и шо? – Мишло сплюнул еще раз. Зябко повел плечами под крытым богато вышитым сукном полушубком. Покосился на третьего спутника, молчавшего и отогнавшего их с кумом подальше.

– Неужто волки пистоля-то не убоятся? – Кум подпрыгнул, притоптывая от морозца. – Говорю тебе, волколаки. Так ведь, Освальд?

Третий, названный Освальдом, тем временем ползал на коленях вокруг саней, подсвечивая себе трескучим факелом и внимательно что-то рассматривая. На вопрос седого он никак не отозвался. Невнятно лишь мотнул головой, накрытой заячьим треухом, и продолжил ползать. Нагнулся еще ниже, встав на колено и посветив себе факелом.

– И чего ползает, чего, на…?!! – Мишло ругнулся, сморкнулся в пальцы и покрепче затянулся резной люлькой, пыхающей душистым табаком с басурманского востока. – Вот у нас на Полони и в Жмути волколаков-то всех давно повывели, и то… Никто и никогда следа их взять не мог, а уж какие охотники были!!! Не чета вам, белопузым, на… Чего говорить про колбасников-от, да? У нас-то, слышь, чего говорю, куме, самого Волчьего пана смогли ухайдакать, на…

– Кого? – Кум непонимающе посмотрел на усача.

– Кого-кого, пустая твоя башка… – пандур сердито засопел. – Волчьего пана, самого! А это такой змагар знатный был, что куда там вашим белозерским волхвам да колдунам. И ничего, поймали… Никуда не делся от пандуров!

Освальд, ползающий по снегу, только ухмыльнулся на слова бывшего вольного рубаки и хмыкнул. Постоянные споры этих двоих стали давно привычны. Кум тот вообще ничего не сказал, замерзая все больше и больше. Мишло покосился на него, но стал, как обычно, спорить о том, кто всяко важнее и пышнее: белозерцы или их соседи с нессарской Жмути.