— Ваше благородие, я сбегаю доложу, — напомнил о себе Зубков.

— Ну, Бог с тобой, иди! — ответил подпоручик, ободряюще кивнув головой.

Зубков, вызвавшийся оповестить артиллерию, снял фуражку, набожно перекрестился и, торопливо кинув: Прощайте, ваше благородие, — выскочил из своей ямки и опрометью бросился бежать по направлению к деревне.

Вдруг он как бы споткнулся, нелепо взмахнул руками и упал в свежую воронку от гранаты.

У подпоручика, видевшего эту картину, захолонуло сердце, и он тотчас же увидел, как к воронке, из которой торчали ноги упавшего Зубкова, ползет его отделенный Козлов. Козлов скрылся в воронке и через минуту высунул оттуда голову…

— Скончался, — передал он роте, снимая фуражку и творя крестное знамение.

Маленькие струйки дождя то и дело скатывались со ставни, служившей подпоручику «блиндажом», на стены, то попадали на шинель, на солому, подосланную подпрапорщиком Ковтуном, а мелкие брызги, как назойливые мухи, попадали в лицо, стряхивались, попадали вновь и, наконец, вытирались носовым платком.

«Это не война, — думал подпоручик. — Чего нас держат здесь без всякой пользы: ни вперед, ни назад, ни высунуться, ни повернуться… Не вырыть ли сплошной окоп? Тогда можно будет хоть сообщаться, — все-таки легче станет… Нужно сделать настоящий окоп…»

С этими мыслями он приподнялся и зацепил головой полотнище палатки, наброшенное поверх ставни. Собравшаяся в складках полотнища вода, неожиданно вдруг вылилась ему на затылок и тем самым косвенно повлияла на уже принятое решение.

«Где в такой грязи копаться, — мучить людей, — подумал он. — Разве прокопаешь почти полверсты нашими шанцевыми малыми лопатами? Конечно, не стоит. Сизифова работа. Ну ее к черту! Потерпим и так; да и не будем же мы тут стоять целую вечность…»

— Шли часы, а положение не менялось. Немцы поддерживали огонь, рота притаилась, сумрачно молчала и с каждым часом все больше и больше теряла веру в свои силы. Уже не слышались больше шутки и разговоры… Кто сосредоточенно затягивался цигаркой, кто бессмысленно жевал корку черствого хлеба… и никто уже не высовывался, чтобы пострелять…

Происходила незримая «сдача инициативы», — тот психологический перелом, который решает исход сражения в тех случаях, когда одна из сторон еще дерзает.

Это ясно понимал молодой подпоручик, но он чувствовал себя бессильным, маленьким и жалким.

«Хоть бы скорее ночь, а с нею покой, конец этой ужасной стрельбе и этому томительному ожиданию ежеминутной смерти… а там наверно придет и смена… Ведь нельзя же вторые сутки провести в такой обстановке…» — вот о чем думал он.

Стемнело. Дождь все моросил и как бы гасил всякие надежды.

Смена не пришла.

Несколько нестроевых притащили на плечах в мешках немного хлеба и сахара. Они же объявили, что кухни не подойдут — обоза нет.

Наступила желанная ночь, вторая ночь… еще более нудная и бесконечная.

В яме сидеть уже было хуже, чем ходить по верху… а в сущности и то и другое было одинаково незавидно…

«Когда же окончится эта ночь?» — слагалось в голове подпоручика.

— Ваше благородие, разрешите мне сбегать в халупу погреться, у меня худые сапоги, — совсем озяб, хоть портянки высушу, — умоляюще обратился подошедший рядовой из запасных… — Дозвольте?!

— Иди, только возвращайся поскорей.

— Покорнейше благодарю! — произнес проситель и скрылся в ночной темноте.

В этот же момент донесся плямкающий звук шагов, приближающийся с немецкой стороны.

Подпоручик насторожился и отстегнул крышку кобуры.

— Кто идет?! — раздался оклик.

— Свои. Пленных ведем. Это мы — Сазонов и Голицын, — раздались голоса с ясно сквозившими радостными, горделивыми нотками.

Трофей окружили любопытные солдаты.

— По местам!.. По местам!.. — приказал подпоручик.

— А вы, — обратился он к Голицыну и Сазонову, — отведите пленных к ротному, а потом с ними же прогуляйтесь в штаб полка, — и, подумав, прибавил:

— В награду — три часа на обсушку.

— Покорнейше благодарим, ваше благородие! — радостно воскликнули оба, ибо обсушиться и попить чайку теперь было мечтою каждого.

— Позвать ко мне подпрапорщика! — приказал подпоручик.

— Господин подпрапорщик, вас требует полуротный!.. — ушло в темноту… И через минуту подпрапорщик Ковтун уже стоял перед подпоручиком в почтительной позе, поправляя съехавшую на живот кобуру.

— Чего изволите, ваше благородие? — участливо вопросил Ковтун.

— Я пройду на минутку к ротному, а вы останьтесь здесь за меня и присмотрите.

— Слушаюсь! Не извольте беспокоиться, — прозвучал знакомый бас.

* * *

Ротный командир встретил подпоручика сурово.

— Вы почему оставили своих людей? — грозно спросил он, подавая руку.

— У вас, наверно, есть какие-нибудь серьезные причины?

— Никак нет, господин капитан, — смущенно ответил подпоручик.

— Я пришел узнать, когда будет нам смена: люди совсем перемерзли и промокли — все дрожат.

— Смена придет своевременно. Вам нечего об этом беспокоиться.

— А неизвестно, долго ли мы будем здесь стоять? — как-то машинально спросил подпоручик, а сам подумал: «Чего я задал такой глупый вопрос?»

— Чего вы меня об этом спрашиваете? Стоять мы будем здесь ровно столько, сколько нужно, ни одной минутой больше, ни одной минутой меньше. Больше у вас нет никаких вопросов?

— Никак нет.

— Тогда до свиданья. Потрудитесь не оставлять полуроту без приказания. Вы подаете дурной пример вашим подчиненным…

* * *

Наступил и прошел третий день и третья ночь так, как обыкновенно в сводках отмечалось: «Без перемен».

Подошла и четвертая ночь, — четвертая ужасная ночь. Дождь лил как из ведра. Окопчики по щиколотку наполнились водой. Солдаты то и дело черпали воду и жидкую грязь котелками и плескали ее за бруствер.

Этими звуками расплескиваемой воды, стуком котелков и мерным падением дождя и нарушалась ночная тишина.

Днем опять был обстрел. Двух убило, семерых ранило. Убитые лежали в грязи и мокли. Раненых унесли.

Подпоручик сидел в своей яме молчаливо.

Угрюмые мысли давили его мозг и доводили его до отчаяния.

«Какой ужас эта война, — думалось ему. — И зачем я пошел на военную службу? Почему она меня так привлекала и даже эта самая война казалась такой заманчивой и интересной? А если бы я не был военным — тогда?

Тогда бы мне тоже пришлось быть на войне и в таком же положении», — невольно приходил ответ.