— Пройдем туда… там все-таки светлее… и дышится как-то легче…

Сегодняшняя победа Z-цев была не из тех, сюжеты которых, обыкновенно, вдохновляют батальных живописцев: в ней не было красок и захватывающих моментов борьбы — за знамя, за орудие… Не видно и трубача, стоящего рядом со знаменщиком, водрузившим победное знамя, на взятом неприятельском укреплении, видимом со всех концов поля битвы. У Z-цев не было даже того ощущения, которое бывает, обыкновенно, у победителей — днем, когда им удалось уже дойти и переступить через какую-то невидимую черту поля, после чего ружья противника перестают стрелять, или стреляют вразброд, не нанося поражений… Когда руки пехоты поднимаются невидимыми магнитами кверху… и отливает кровь от лиц… Когда на батареях подаются передки… и когда безлюдное поле, только что стонавшее и содрогавшееся от гула разрывов и стрельбы — вдруг затихает и покрывается бегущими людьми.

Они не испытали сегодня того захватывающего чувства, которое является следствием перечисленных слагаемых, и называется торжеством победителя, они не пережили сегодня этого сладкого, окрыляющего чувства… Этого всего сегодня не было.

Было что-то другое… Не такое яркое и захватывающее, не такое осязательное, но не менее значительное, а именно: ошеломленный противник, торжествовавший уже свою победу, как-то рассеялся по лесу, и, если бы не лежавшие повсюду его тела и снаряжение, можно было думать, что он испарился…

«Девятый вал» не разрушил русской плотины… В ближайшем тыловом городе, у самого лучшего его здания, солдаты штаба корпуса торопливо снимали с грузовиков и легковых автомобилей ящики, сундуки и вещи и водворяли их на прежние места… пришедшие в себя чины штаба приступали к обычной работе… корпусный командир и начальник его штаба вновь получили возможность склониться над картой, и на том месте, где значился «Мрачный лес», в котором закреплялись Z-цы, — водрузить соответствующий флажок… интенданты вовремя задержали солдат, лезших с бидонами керосина на горы мешков с сахаром, мукой и разным казенным имуществом, осужденным на гибель… по проводам неслись телеграммы… и на утро обыватель, разворачивая свежий номер газеты, с разочарованием читал сообщение штаба Верховного главнокомандующего (всего лишь), гласящее:

«Противник, обрушившийся большими силами на наши позиции у „Мрачного леса“, имел временный успех. Подошедшими резервами положение восстановлено. На прочих фронтах без перемен».

…И только много лет спустя суровый и беспристрастный историк, окруженный папками с документами и книгами на нескольких языках… мог записать о деле Z-цев в лежащий перед ним лист белой бумаги — «золотые» слова: «…Прорыв частей нашей *** дивизии у „Мрачного леса“ поставил части N-го корпуса в тяжелое положение, грозившее неисчислимыми последствиями левому флангу такой-то армии. Вызванный из резерва Z-ий пехотный полк стремительной атакой смял противника и спас положение»…

* * *

Вот и спасители положения.

Подпрапорщик фельдфебель Шапка озабочен. Большие потери. Обстановка не понятна, и возможность контратаки противника не исключена. Ему поручен левофланговый участок его роты. Он медленно идет вдоль окапывающейся цепи, слева направо, подмечая опытным взглядом решительно все… дает указания, наводит порядок, и на ходу творит суд и расправу:

— Это ты что же, Пинчук? Где это ты себе позицию строишь? — остановился он перед ямой, в которой рылся какой-то солдат, ушедший по пояс в землю.

— Ты бы, вон еще, пошел бы в лес; там бы тебе еще удобнее было, никто бы тебя и не нашел, — иронизировал Шапка.

— Это кто это тебя учил, «турка», так окопы, в затылок друг дружке строить? Куда это ты стрелять собрался?.. Самойленке в… что ли? Я тебя спрашиваю, али нет? Чего ты стоишь, как идол каменный? Вылазь-ка, брат!.. Чемойдан немецкий, он тебя везде сыщет; не прячься друг, за чужие спины… Подь на место… — сказал он почти что нежно, умиротворяюще и «родительский» кулак тяжело, но без злобы, опустился на шею Пинчука.

Ухищрения Пинчука лопнули, как мыльный пузырь. Он принужден был с удвоенной энергией врываться в землю рядом с Самойленко, оказавшись на открытом месте, где частенько пролетали пули, с оглушительным треском впивавшиеся в близ стоящие сосны.

— Ты, брат, рано спать завалился, — остановился Шапка у новой ямки, на дне которой прикурнула серая фигура.

— Ну, ты! соня! — спокойно и деловито говорил Шапка, балансируя на левой ноге и расталкивая носком правой спящего, и видя, что тот не шевелится, спускается к нему сам…

— Господи, Твоя воля! — произносит он через несколько секунд, устремляя глаза к небу, снимая фуражку и творя крестное знамение…

И луна мягко освещает своими холодными лучами его обстриженную бобриком голову, приятное, широкое русское лицо с расчесанной надвое бородой и отражается двумя крохотными блестящими точками в его добрых карих глазах.

Серая фигура, младший унтер-офицер Колпаков был мертв. Пуля угодила ему в глаз и минуту спустя, когда Колпакова отнесли в глубь леса, на дне его ямки сиротливо осталась лежать его фуражка у большого темного сгустка крови…

* * *

— Подпрапорщик Шапка! Пожалуйста, осмотрите у вас, на левом фланге, винтовки. Я сейчас перепробовал тут пять-шесть винтовок — ни одна не стреляет… все позабивали песком, «черти». Пусть протрут затворы, — произнес командир роты поручик Буров, обходивший роту так же, как подпрапорщик Шапка, только справа налево.

— Ты прости меня, Коля, что я тебя задержал, теперь я в полном твоем распоряжении, — обратился Буров к стоявшему подле него командиру следующей по номеру роты его батальона, ожидавшему с нетерпением конца разговора Бурова с подпрапорщиком Шапкой.

— Что скажешь, Коля? — говорил Буров, беря под руку поручика Зверева и уводя его вглубь леса.

— Вот что, — начал Зверев. — Я пришел к тебе посоветоваться, как поступить в одном очень щекотливом и неприятном случае. Я, как тебе известно, стою в батальонном резерве, как раз за промежутком между твоей и Мишиной ротой. Полчаса тому назад приходит ко мне подпрапорщик Кисель и, неловко заминаясь, отзывает меня в сторону. Оказывается, что же! Наш Миша «пончик» — сдал, нервы его расшалились, и он сидит у себя в роте, дрожит, как осиновый лист, и потерял совсем голову.

— Вот чертов «пончик», — невольно вырвалось у Бурова. — Это же скандал! Позор! А кроме того, это малодушие может очень печально кончиться и для него, а главное, для полка.

— Я, брат, того же мнения; потому-то я и пришел к тебе, — упавшим голосом произнес Зверев. — Главное, если будет контратака, за его роту нельзя будет поручиться. Наши солдаты без офицера — это нуль, толпа, — величина отрицательная.

— Да, без няньки они обойтись не могут, — согласился Буров. — Нужно как-то сделать, чтобы и Мише не повредить, ведь он славный, «пончик», и выйти из глупого и опасного положения.

— Я уже думал, — продолжал Зверев, — сменить его роту своей, но сам понимаешь, без Генриха Антоновича, нашего батальонера, этого сделать нельзя, а объяснять ему, в чем дело, никак не хочется.