на мой взгляд, талантливые зарисовки. Знаешь, некоторые зарисовки о природе напомнили мне Пришвина. Ты зоркий, наблюдательный человек, подчас до риска, и увлекательный в своей бесхитростной простоте рассказчик. Умеешь нарисовать характер, подметить главные черты, т. е. увидев, познакомившись, способен понять человека, художественно, как мне кажется, домыслить ситуацию («Заблудшая», «Роковая любовь»). Краткость, немногословность тоже мне по душе. Обыденное, банальное ты превращаешь в свежую находку. Пусть не всегда.

С уважением. Николай Рачков.

Мой отчий дом, где я живу

Слева направо: мой отец Павел Иванович Молостов, его сестра Мария и младший брат Григорий, фронтовик. Григорий родился в 1902, умер от ран 22 июля 1944 года. Похоронен в г. Новосокольники Псковской области.

В прозе

Да. Человеку надо малость,

Чтоб вызвать к жизни интерес

Моя деревенская Русь

Во время дебатов кандидатов на должность президента России, которые в ходе предвыборной кампании транслировались по телевидению, председателя Аграрной партии Николая Харитонова небезызвестный Владимир Жириновский обозвал колхозником. Подтекстом прозвучало: мол, типа последней спицы в колеснице.

И я вспомнил, что и прежде некоторые горожане смеялись над нашими деревенскими жителями, обзывая их безграмотными лапотниками. Хотя те сроду лапти не носили. Бесхитростность селян, их доверчивость и безотказность в работе считались чуть ли не тупостью.

Однажды деревенские бабы ехали в трамвае на Молитовский рынок за покупками и громко разговаривали между собой. Я был свидетелем того разговора. Одна спрашивает другую: «Нюрка, ты куда деньги-то положила?» — «В грудной карман пальтушки». — «А ты, Наська, куда?» — «Тоже в грудной сунула». — «Смотри, чтобы не вытащили». — «А я карман-от булавкой приколола».

Народу тогда в трамваях ездило много, все слышали их разговор. В том числе и жулики-карманники. И когда наши бабы выходили из трамвая, то у Нюры и Насти грудные карманы пальтушек были разрезаны бритвой. Деньги, естественно, украдены, хотя были они заработаны тяжелым и изнурительным трудом. Всем известно, что тогда в колхозе работали за «палочки». И все равно люди не ожесточались. Сначала на колхозных полях все дела переделают, выполнят свою норму, а уж потом личными садами-огородами займутся. В весенне-летнее время спали по три-четыре часа.

Помню, заключенные строили дорогу по Ржавской горе (возле деревни Ржавка). Женщины, и моя мать в том числе, им туда носили вареную картошку — вместо милостыни.

После войны в деревне мало было мужиков. Мать в 33 года осталась после умершего от натуги на колхозных работах отца одна с нами пятерыми. Как и другие бабы, чтобы прокормить детей, крутилась всегда словно белка в колесе. А семьи тогда почти у всех были большие. Это сейчас три ребенка, и уже семья многодетной считается. А некоторые «мамаши» своих детей прямо в роддоме оставляют, ссылаясь на то, что материально недостаточно обеспечены, не на что растить. А сами пьют и гуляют. А тогда наши матери больше о детях беспокоились, чем о себе. Они в них видели в будущем своих помощников.

Мы тогда в детском возрасте уже помогали матерям: на поле пропалывали грядки огурцов, лука, свеклы. В 12-летнем возрасте я таскал из лесу тяжелые вязанки хвороста, из речки — воду для полива. А речка была у нас под высоченной горой.

В начале 70-х годов уже прошлого века мы с моим приятелем комкором Владимиром Смирновым зашли в редакцию газеты «Горьковская правда», принесли известному журналисту (теперь покойному) Аркадию Колчинскому фельетон. И меня один газетчик спросил: «У вас атлетическое телосложение, каким видом спорта вы занимаетесь?» Я ответил: «Днем на разных физических работах, а вечером в гармонь играю». — «Ах, вы из деревни?» — удивился он. И было чему удивляться, потому что некоторые городские ребята неправильно сидят в классе за партой и уже искривление позвоночника получают. А я перетаскал тонны тяжестей на своих плечах, и меня за атлета приняли. Потому что я деревенский, колхозник.

Чем мы питались в детстве? Ходили в Артемовские луга за щавелем и диким луком. Но больше любили в своих огородах полакомиться вишней, сливой, смородиной, огурцами, помидорами, яблоками. Если, конечно, был урожай. Мать тогда нам строгие наставления давала: «Рвать только бракованный плод, а хороший я понесу в город на продажу барыне». И у нас, ребятишек, выработалось такое правило: вишню рвать только надклеванную птицей (тогда скворцов по садам летало тучами). Кисть смородины выбирать — тоже которая похуже на вид. Но не всегда мы это правило выполняли.

Мать наша таскала на себе не только траву после прополки на корм корове (косить для своего хозяйства тогда строго запрещалось), но и тяжелые ноши на базар. Продав товар, она набирала на всю нашу ораву хлеба, мыла, сахара, соли, спичек. А оставшиеся деньги приберегала на черный день, чтобы справить на зиму нам одевку с обувкой. Тогда она не знала, какой у нас, детей, размер обуви. Замеряла нам подошвы лучиной и с ней шла на базар.

Голодней всего каждая семья чувствовала весной. В некоторых семьях дети пухли от голода. Приходилось ходить на колхозные поля за промерзшей картошкой и из нее печь крахмальные лепешки. Ели за милую душу. Сейчас бы в рот не вломили.

Я как-то свою мать спросил: «А раньше на что вы питались до урожая?» Она ответила: «После праздника Святой Троицы наламывали березовых веников и носили их на Сенной рынок продавать. Чаще их брали татары, чтобы потом париться. По этой причине тогда, — продолжала мать, — жители деревни Утечино дали нашим деревенским прозвище “Зеленые веники”, а мы их, в свою очередь, прозвали “Калеными пятами”, потому что они ходили в летнее время со своим товаром целой гурьбой через нашу деревню Ново-Покровское, через Кузнечиху, Лапшиху, Ошару и вплоть до Мытного рынка разутыми. У них только пятки сверкали». — «А почему каленые?» — «Потому что загорелые».

Когда мы копали ранней весной свою усадьбу, то приходилось выкапывать много отростков малины, сливы, вишни. Мне мать как-то сказала: «Ты просишь, чтобы я тебе купила самопишущую ручку? Навяжи вот этих отростков, дойди до Лапшихи, продай и на вырученные деньги купи ее себе. Заодно пострижешься и сходишь в кино». Было мне в ту пору лет 12–13.

Только успел дойти до Лапшихи, у меня все эти отростки-саженцы раскупили. Сразу же пошел в парикмахерскую, где-то у Кулибинского парка (мы тогда его называли «парк живых и мертвых»). На мне было легкое пальто. Войдя в парикмахерскую, сдал его