Евксентьевский хотел добавить что-то еще, но его оборвали, да и сам он, видно, вспомнил, что слово Родиона тут закон, замолк. Скоро храп послышался в палатке, а Родион в темноте все сцеплял и сцеплял застежки мешка. Пина невзначай притронулась к его руке, сжала ее и так оставила, а Родион невыразимо сладким жестом трогал ее ладонь, прикасался к пальцам, ощупывая дешевенькое колечко.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Гуляев, у вас семья есть?

– Мать.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Она не с вами живет?

– В Казачинском районе.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Вы сообщили ей?

– Нет.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. С самой весны она ничего не знает?

– Ничего.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Хорош сынок! Как же это вы мать бросили?

– Почему бросил? У нее там избушка, я ей посылаю. Зимой был. А что поделаешь? Летим другой раз над районом, и я, кажется, без парашюта бы спрыгнул. А сообщить не могу, она и так из-за моей работы переживает…

Утром Родион, разглядывая небо и далекие гольцы, хмурился, а Пина торопилась с завтраком. Бирюзов переглядывался с Родионом. Пожарники почему-то не стали ждать чаю, хотя из-за высоты этих мест вода на костре в момент подымалась ключом.

Все ушли в гору быстро, скоро послышались удары мотыг, и камень посыпался почти к самой воде. Пина не понимала, зачем так спешить – до пожара еще очень далеко, а добить полосу по ручью совсем было пустяковым делом. Она не обратила внимания на то, что долину сверху затягивало синей дымкой, а невидимые канюки кричат надрывно и тоскливо, как перед бедой.

К завтраку полоса была готова. Тут бы радоваться, по пожарники ели торопливо, разговаривали у костра неохотно, с обычными своими паузами и как-то невразумительно.

– Отдохнули…

– Отдохнешь!

– А Бирюзов-то думал позверовать.

– Не до баловства.

– Да-а-а. Тут потащит – только держись.

– Труба настоящая.

– А я еще вчера сказал – закат нехороший, розовый.

Тут Евксентьевский ни к селу ни к городу начал болтать что-то насчет атомного века, говорил для всех, но было видно, что мужики его не слушают.

– А что же ты молчишь, товарищ Гуляев? – Родион вздрогнул. – Поговори, ты же тут начальник!

Родион даже не посмотрел в его сторону; взгляд тянуло туда, к вершине Учуги, где дымы будто бы начали густеть. Сказал:

– Если б от моих слов пожары тухли, я бы не ел и не спал – говорил бы да говорил…

(Атомный век? Хм! Пожарный век – другое дело, правда что. Десять лет уже скоро, как я поворачиваюсь от одного дыма к другому. А что? Интересно вообще-то, если разобраться.

Живешь!.. А у этого мозги совсем набекрень. Но соображает, когда и что сказать, думает перед мужиками поставить себя, умничает, а они этот комариный звон не замечают, будто дают понять, что человек не в слове, а в деле. Нет, хорошо я ему ответил, ёлки-моталки!.. От слов, правда что, пожары не тухнут.)

Снова засобирались на склон, порасхватали топоры, и Пина решила с ними, пусть даже и не думают. Родион не пускал ее, стращал камнями и змеями, она, однако, стояла на своем. Готовая полоса выглядела совсем по-другому, чем на прежнем пожаре. Часть леса, что должна была сгореть, начиналась от ручья большими завалами из сухих колодин, вывороченных и разбитых пней, берестяной трухи, мха, прошлогодней травы, красных веток пихтарника. Родион и Санька подгоняли людей и сами наволакивали вороха бересты, сушняка, подсекали молодые деревца и прислоняли их к необъятным кронам кедров.

У Пины не было топора, и она в этой работе не могла найти себя. Пыталась драть бересту руками, да только ногти обломала; пробовала собирать сухой мох с камней и колодин, однако, боясь змей, больше приглядывалась, чем работала. Она спрыгнула в русло ручья, чтоб найти Родиона – неподалеку слышался его голос, но рядом очутился Евксентьевский и тронул зачем-то ее плечо.

– Но-но! – предостерегла Пина.

– Что так?

– А вот так! – отрезала она. – И перетакивать не будем!

– Вы это насчет чего?

– А насчет того самого! И больше не подходите ко мне, а то получите по…

Тут сверху протяжно зашумели: «Береги-и-ись!» Крик передали ниже, и Евксентьевский заметался по полосе. Откуда-то сверху спрыгнул Родион и тоже закричал:

– Берегись!

Он грубо толкнул Евксентьевского, и тот пулей вылетел из каменной канавы, а Пину больно дернул за руки, втащил под защиту толстого ствола. Тут же по руслу ручья, подпрыгивая и мотаясь, прогрохотал большой камень. Он с минуту громыхал внизу и потерялся в рокоте Учуги.

– Иди на стан, – строго приказал Родион.

– А что делать?

– Санька спустится – объяснит.

– Дело, а не так?

– Дело. Иди, иди! Только стороной иди, по тропе.

Она спустилась почти до мыса, когда ее догнал Бирюзов. Он часто дышал, и губы у него запеклись.

– Александр, что с вами со всеми?

– Дым чуешь?

Она втянула носом воздух.

– Вроде есть.

– А я не пойму, совсем осопател. Значит, есть?

– Есть.

Они вышли к палатке. Вдали стеной стоял серый дым. Над рекой тянул едва слышный ветерок. Санька лег на береговые камни и долго черпал воду ладонью. Пина кинула ему пустую консервную банку и уже с тревогой стала смотреть, как клубит в чреве пожара, как сминает клубы и растаскивает их по верховью реки.

– Тут такое дело! – крикнул Санька от реки. – Попадем в переплет!

– А что? – Пина подбежала к нему.

– Ветер, верный друг наш, – невесело пошутил Санька. – Кто про него угадает? Он, конечно, может дождя надуть, а может наоборот – раскочегарить, только держись. Ишь, будто по трубе потащило!

– Ну и что? Быстрей прогорит до полосы.

– Да не в этом. Мы бы дожгли сами. А сейчас уже нельзя.

– Почему?

– Ветер. В такой густоте может на верховой. А это знаешь…

– Что?

– Узнаешь. Попробуем встречным, да кабы не накрыло…

Санька рылся в мешках, набивал карманы спичечными коробками, потом вытащил, переломил ружье, заложил в него новые патроны.

– Ружье видишь? – Санька повесил тулку на кривой кол у палатки.

– Конечно, вижу.

– Теперь гляди туда. – Он протянул руку к далекому пожару. – Все время гляди.

– Ладно.

– Стреляла когда-нибудь?