Как вчера, Родион застегнул в темноте мешок Пины, а она схватила его руку и зарылась лицом в эту широкую жесткую ладонь. Он и уснул так, держа в ладони ее лицо. Она долго еще лежала с открытыми глазами и вдруг заплакала беззвучно, самокатной слезой. Потом начала целовать уголком губ его горькую, пахнущую пожаром руку, а Родион застонал во сне и тут же ее убрал.

Ночью тяжко прокатывало над горами, опаляло синим светом палатку, и чудилось, будто стоит она не в глубокой долине, а вознесена высоко, к самым молниям. Меж громов тут жили гулкие небесные шорохи и сыпал сухой дождь. Пина, просыпаясь в беспричинной тревоге, осторожно тянулась в темноту: тут ли Родион?

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. А Чередовая вам кто?

– Да как сказать…

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Говорите как есть.

– Я считаю, что жена.

С т а р ш и й с л е д о в а т о л ь. А она так не считает?

– Она предлагает расписаться.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Сейчас? Когда вы под следствием?

– Ну.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Ну и ну! Ладно, расскажите, как там, на Учуге, все вышло.

– Не буду.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Как то есть не будете?

– А так. Я уже подписывался не раз.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Все, что вы показали, верно?

– Да.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. И это правда, что из-за копалухи?

– Из-за нее.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. Но вы же знаете неписаный таежный закон: если люди в беде, они могут и заповедную дичь брать, и даже открывать охотничьи лабазы. Потом все это законно оформляется. Знаете вы об этом?

– Знаю. Но мы же еще не голодали! И зачем яйца с зародышами топтать? Да не в этом дело…

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. А в чем дело?.. Почему молчите? Значит, не признаете себя виновным?

– Я его не трогал.

С т а р ш и й с л е д о в а т е л ь. И ваша версия – обрыв? А в бумагах фигурирует камень какой-то! Почему свидетели нагородили с три короба?

– Спрашивайте их.

Утро подошло сумеречное, сырое. Мелкий дождь сеялся и пропадал на желто-сером полотне. Пина приоткрывала глаза и снова засыпала. Давно рассвело, однако никто из пожарников и не думал вставать. Пина все же первой поднялась, кое-как выцарапалась из мешка, откинула полог. Дождя не было, однако с круч тек влажный воздух и небо опустилось, будто накрыло долину. Гольцы совсем замыло серым. Пина не знала, что облака вблизи такие холодные, бесформенные и вся красота их куда-то девается у земли.

Из палатки вылез Бирюзов с ружьем. Глаза у него были закрыты. Слабо улыбаясь, Пина смотрела, как его водит, не отпускает сон. Бирюзов с усилием двигал веками, по тут же их плотно смеживало, голова парня висла, и ружье вываливалось из рук. Но вот как будто он окончательно проснулся, спросил:

– Ты это чего, Агриппина?

– А что?

– Спала бы для экономии хлеба…

– И правда, Александр, что делать-то будем?

– Посмотрим. Выдели-ка мою порцию, и я пойду. Может, подстрелю чего…

Он ушел. Пина разыскала под крыльями палатки сухую бересту, разожгла костер. В котел лапша пошла и хлебное крошево из рюкзаков. Еще сахар и соль остаются да хлеба на день. Пина разглядывала небо, но смотреть было не на что. Лишь там, где стояло полуденное солнце, светлелось пятно, и даже от этого растепливало будто, сбивало прохладу, что тянула от реки и от круч. Пина поняла, что Гуцких и сегодня не прилетит, если так оно до вечера продержится. Что тогда?

А пожарники всё спали. Пина решила их будить. Они неохотно поднимались, всерьез обсуждая свое намерение соснуть еще минуток шестьсот, и Пина в который уже раз подивилась их спокойствию, хотя она уже поняла за эти дни, что такое спокойствие – верный признак скрытой тревоги, надвигающейся неизвестности.

Родион спросил за обедом:

– Где Санька?

– Ушел с ружьем.

– Зря вымокнет. Ты ему похлебки-то оставь…

– Ладно, – ответила Пина и тут заметила, что Евксентьевский смотрит на нее как-то недружелюбно и требовательно. Вчера он после пожара помалкивал, в толпе пожарников он всегда сникал и терялся. А сейчас сидит один против нее, смотрит, что-то хочет сказать. Вот перевернул пустую чашку.

– Это все?

– Все. – Пина не хотела видеть его скверной улыбки, отвернулась.

– Начинается воспитание голодухой?

Пожарники, сидящие поодаль, перестали жевать, а он смотрел на нее, хотя все понимали, что обращается Евксентьевский не к ней, а к Родиону и еще может такое сказануть сейчас, что будет совсем уже не к месту. Вот зануда! Он, верно, вообще ничего не соображает. Нельзя же было парашютистов без куска высаживать на новое дело! И еще одно тут есть. Ведь все продукты купил бригадир, Гуляев еще ему денег подкинул, и расчет будет после пожара, а пока москвич чужим хлебом кормится. И эти-то харчи он, пожалуй, не отработал, а еще ерепенится. Может, Родька ему сейчас врежет насчет всего?

Все выжидательно смотрели на Родиона, а он лишь нахмурился, отставил посудину и сказал:

– Спасибо, Пина.

А вскоре снова пошел мелкий дождичек. Пожарники забрались в палатку, а Родион сидел у костра, задумчиво курил, словно дождя и не было. Пина притащила брезент, которым она раньше накрывала продукты, села под него рядом с Родионом. Из палатки доносились приглушенные голоса:

– Взяло-о-ось!

– Еще как…

– Похуже пропадали. Отсюда хоть сплавиться можно…

– Да спла-а-авимся!

– А как у вас нога, дядя Федя?

– Припекает малость, однако терпимо. Сон вот только видал интересный.

– Что за сон?

– Будто бы я подо Ржевом. Иду вроде с автоматом, бью. Кругом земля дыбом, ребята по обе стороны ложатся, а я иду. Тут ожгло ногу. Думаю: попало. Иду, а в сапоге кровища – хлюп, хлюп!..

– Плохой сон.

– Явственно так: хлюп! хлюп!

– Нехорошо.

– А я разве говорю?

Пина могла без конца слушать эти бесхитростные некнижные речи. Значение им придавали не только слова, но и паузы, и недоговорки, и это особое, совсем особое отношение ко всему на свете. Ведь ни один человек не сказал насчет еды. Поели, и все. У девушки першило в горле, она покашливала, чтоб Родион ничего не заметил, а ей так хотелось тихо поплакать от счастья, оттого, что она с этими людьми.

А Родион курил, задумчиво наблюдая, как шлепают в серый пепел дождевые капельки, и Пина чувствовала, что он был где-то далеко, в своих мыслях. Вот в который уже раз оглядел черный склон, отвернулся.