Подобные высказывания свидетельствовали о том, что вера Августа в Бога начала ослабевать, да и смерти он почти перестал бояться. Теперь он без прежнего волнения рисовал себе ужасы того света.

Впрочем, Август и теперь не считал, что выздоровел полностью.

— Ты ничего не слышал про миссис Эндрюс? — спросил он как-то у Эдеварта.

— Нет.

— А ты не думаешь, что для тебя было бы лучше, окажись она здесь?

— Как это «здесь», когда она в Америке?

— Не понимаю, как ты можешь обходиться без неё, — сказал Август.

— Почему не понимаешь?

— Нет, уж лучше я помолчу. Больной человек вообще не должен так много говорить, прости, Господи, мои грехи.

Август лежит и молча разглядывает свои руки, ласково поглаживая их и сплетая пальцы.

— Чёрт знает, сколько времени требуется, чтобы снова встать на ноги, — в двадцатый раз повторяет он. — Я вот чего думаю: а что, если мне прочесть молитву?

— Молитву?

— Эта мысль только что пришла мне в голову, когда я лежал сложив руки. Но навряд ли это мне что-нибудь даст.

— Навряд ли, — соглашается Эдеварт.

— Вот и я говорю, чтобы в молитве был прок, надо пойти к католическому священнику, получить у него отпущение за все прошлые грехи и начать жизнь сначала. Вот в этом есть прок. Они имеют великую силу перед Богом, эти люди, я в этом сам убедился. А ты, стало быть, не тоскуешь по миссис Эндрюс? Просто диву даёшься, когда поглядишь, как рассуждают некоторые люди. Эх, был бы я на твоём месте!

Эдеварт молчит.

Не получив ответа, Август начинает злиться, к нему снова вернулось привычное легкомыслие, сейчас он расположен потолковать о греховных радостях.

— Я прекрасно тебя понимаю, Эдеварт! — вдруг восклицает он. — Если вдуматься, ты совсем перестал быть человеком, того и гляди помрёшь! Раз я так говорю, можешь мне поверить. Каким ты был в своё время сумасбродом, а теперь-то, теперь-то погляди на себя — овца овцой.

Но поскольку даже этот выпад не заставил Эдеварта разомкнуть уста, Август сообщил, что давным-давно выздоровел бы, если б с Эдевартом можно было поговорить. И пусть теперь он убирается на все четыре стороны, нужды в нём больше нет. Об этом и речи быть не могло. Эдеварт никуда не ушёл. Он был человек солидный, верный и преданный, он поговорил с Поулине, и оба решили, что надо терпеть. Они уже знают, что этот больной может встать, выйти из дому в непогоду, на холодный ветер, ещё не успев оправиться от болезни. Вдобавок Эдеварту следовало неусыпно следить, чтобы безумный пациент не принимал по собственному разумению огромные дозы капель. Поулине сказала: «Вы только поглядите, как он изображает из себя ухаря, которому всё нипочём». Короче, стало ясно, что Поулине стремится укротить Августа, одолеть его, хотя и непонятно, с какой именно целью.

Итак, она пришла к Августу и сказала:

— Ну, как ты себя чувствуешь? Между прочим, тебе опять письмо.

— Заграничное?

— Нет, по-моему, ещё одно письмо от цементной фабрики.

— Ну положи его вот сюда. Значит, мы получили цемент.

— Я думаю, они пишут, что хотели бы получить деньги.

— Деньги? — переспросил Август с довольным видом. — А ну-ка вскрой его и посмотри, чего они хотят. Так-так. А ты, Эдеварт, достань мой бумажник.

Взяв бумажник, он начал рыться в нём, перебирая разные бумаги и пёстрые лотерейные билеты со множеством цифр.

— А ты чего разулыбалась? — вдруг спросил он у Поулине.

— А как ты думаешь? — ответила она вопросом на вопрос.

Август:

— Вот если б на этой цементной фабрике хоть что-нибудь понимали в иностранных деньгах, то я бы послал им всего лишь одну из этих бумажек, и они были бы рады-радёхоньки. Но сейчас придётся тебе, Поулине, оплатить цемент. Сколько надо-то? Глянь в письмо, сколько они хотят. Ничего страшного, я заплачу по счёту.

Поулине не стала особенно сопротивляться, она сказала, что и сама может оплатить цемент. Но при этом добавила, что тогда от его акций почти ничего не останется.

— Каких таких акций?

— Банковских, каких же ещё!

Август не мог не улыбнуться её святой простоте и поглядел на неё с большой симпатией, словно на свою невесту.

Поулине, желая объяснить:

— Счёт на очень много денег.

— Так ведь и цемента очень много, — сказал Август.

— Верно, — согласилась Поулине, — но, если ты оплатишь весь этот цемент, от твоих акций вообще ничего не останется. Вот что я хотела сказать.

Август:

— Господи, Поулине, радость моя, я ведь вложил в эту фабрику пять тысяч крон.

— Да, ты вложил пять тысяч крон, они так и лежат, никуда не делись.

— Пять тысяч крон от Оттесена, хозяина невода, на строительство фабрики рыбной муки! — рявкнул Август.

— Верно, — сказала Поулине, — но это был взнос, а из взносов я не выплачу ни кроны.

Август больше не смотрит на неё с симпатией. Он её просто не понимает. Её странная фраза остаётся загадкой для него.

— Значит, ты не заплатишь из взносов? — спрашивает он кротко.

— Не заплачу, — говорит она решительно. — Люди, которые внесли деньги в банк, должны иметь возможность получить их обратно и не потерять при этом ни единого шиллинга.

— Ха-ха-ха! — хохочет Август. — В жизни не слышал ничего более забавного. По-твоему, лучше платить из акционерного капитала, лишь бы ничего не потерять?

— Да, — кивает Поулине.

— Вот оно что! — устало говорит Август. — Раз так, оплати счёт моими акциями.

— Тогда у тебя ничего не останется, — говорит Поулине, вроде как с глубоким сочувствием.

Август, ошарашенно:

— Ты, случайно, не обсчиталась?

— Вот уж не думаю. Впрочем, можешь прийти сам и всё пересчитать.

— Если память мне не изменяет, у меня пятьдесят акций, не так ли? — спрашивает он.

Поулине:

— Даже больше, у тебя их шестьдесят. Пятьдесят, которые сначала числились за Эдевартом, и десять твоих собственных.

— Точно, я совсем забыл про свои десять. Видишь, дорогая Поулине, оно и получается шесть тысяч крон. Неужто я истратил так много за такой короткий срок?

— Похоже на то, — отвечает Поулине. — Ты, верно, и сам помнишь, как швырял деньги направо и налево? Я знаю по меньшей мере трёх человек, которым ты помог обзавестись домом. А может, их было и больше.

— Наглая ложь! — взрывается Август.

— А Родерик? А Николаи? А человек из Флатена, уж и не ведаю, как его зовут.