Фонарик на моем жилете светит между нами, тускло освещая красивое лицо Парка.

— Я не знаю.

Он поворачивается ко мне всем телом, и его рука скользит к моей талии. Его большой палец прочерчивает круги на моей коже там, где рубашка задралась. — Ты пришла за мной.

— Конечно, пришла. — Я улыбаюсь. — Мы прикрываем друг друга.

— У меня много вопросов.

— У меня тоже. — Я придвигаюсь к нему. — Когда ты висел вниз головой, ты сказал, что логично, что твои последние мысли будут обо мне. Что это значит?

Парк проводит пальцами по моим волосам, убирая их за ухо. — Просто если мне суждено умереть, я хочу умереть с мыслями о тебе.

— Думаю, я бы предпочла, чтобы ты жил и думал обо мне.

Уголок его рта приподнимается. — Думаю, я бы тоже этого хотел.

Мы смотрим друг другу в глаза, и только через мгновение Парк опускает голову, чтобы поцеловать меня. Я знала, что он не может долго сердиться.

Этот поцелуй отличается от того, который мы разделили в грузовом самолёте. Этот поцелуй горячий и пламенный, полный страсти и возбуждения. Он наваливается своим телом на моё, вдавливая меня в сено. Мы прижимаемся друг к другу так, как будто никакой близости недостаточно. Наверное, дело в опасных обстоятельствах, в которых мы находимся, потому что что-то в этом поцелуе кажется рискованным, словно мы стоим на краю разбитого окна на высоте ста шестидесяти этажей. Мы чувствуем ветер, развивающий наши волосы, слышим шум транспорта внизу, видим людей, идущих как маленькие муравьи, но нам всё равно хочется прыгнуть, каким бы глупым и смертельно опасным это ни казалось. Мы всё ещё хотим дать шанс друг другу.

Парк отрывает свои губы от моих. — Если это не был поцелуй как минимум на девять баллов, то я даже не знаю, о чём мы сейчас говорим.

Я улыбаюсь. — Ты добился девяти баллов.

— Есть ли у меня время, чтобы добиться десяти баллов?

— Мы всегда говорили, что когда Рождество закончится или когда мы дойдём до поцелуя на десять баллов, с этой праздничной интрижкой будет покончено.

— Раз уж сегодня Рождество, думаю, нам лучше отпраздновать его.

Он снова заключает меня в свои объятия, целуя меня с большей страстью, чем раньше.

Одно могу сказать точно, с этим поцелуем Парк прыгает через край, и если он падает, то я тоже хочу упасть.

На заднем плане играет тихая музыка.

Может быть, я воображаю музыку, потому что этот поцелуй так хорош? Я определенно слышу звуки небесного хора. Не говоря уже о ярком свете, который внезапно засиял за моими закрытыми глазами. Они становятся ярче, когда музыка становится громче. Это тоже часть поцелуя на десять баллов? Неужели я умерла и попала в рай поцелуев?

— Мамочка, почему он атакует её своим ртом?

Подождите. Что?

Наши губы замирают, а глаза открываются как раз в тот момент, когда чёрный занавес перед нами окончательно открывается.

Яркий свет, который становился сильнее, не был раем.

Это прожектор, и, поскольку занавес теперь открыт, он ослепляет.

Я закрываю глаза от света, и тут я понимаю, что мы лежим на сцене посреди хлева. Занавесы распахнуты, светят прожекторы, Иосиф ведёт Марию на осле, а вокруг полно зрителей с разинутыми ртами.

Маленький мальчик в первом ряду показывает на нас. — Так, а где же младенец Иисус будет спать?

— Да, — говорит другая девочка, взяв отца за руку, — в люльке из сена незнакомец.

Парк вскарабкивается на ноги. — Нет, нет. Всё в порядке. Иосиф, Мария и всё остальные ещё могут поместиться в хлеву.

Толпа начинает кричать. — Вы испортили программу!

— Где ваш рождественский дух?

— Рождество испорчено!

— Мне жаль! — Парк кричит в ответ, подняв руки вверх. — Это был несчастный случай.

— Ты разрушил хлев!

— Технически, это была она. — Парк показывает на меня.

— Фу!

— Э, Парк? — Я вскакиваю на ноги. — Я думаю, нам пора идти.

Я утаскиваю его со сцены, но он всё равно успевает крикнуть: — Пусть один из трёх мудрецов починит это. Они якобы очень умные.

Я веду нас через кулисы к зелёному указателю на выход.

— Куда мы идём? Что это за место? Я чувствую себя очень сбитым с толку: только что я был в металлической комнате размером 12 на 12, а теперь я на сцене.

— Нам нужно найти лабораторию Николаса. — Я толкаю дверь, которая ведёт в необозначенный коридор.

— Типа химической лаборатории?

— Да, здесь он делает оружие.

— Что химическая лаборатория делает в одном здании со сценой и общественной рождественской программой?

Я останавливаюсь в коридоре и смотрю в обе стороны, пытаясь сориентироваться. — Мы находимся недалеко от Сиэтла в выставочном здании, которым владеет Николас. Лаборатория находится в подвале, а вторую половину он сдаёт в аренду предприятиям и церквям. Это идеальное прикрытие. Никому и в голову не придёт обыскивать это место. — Я поворачиваю направо, бегу по коридору. — Я думаю, это здесь.

— Откуда ты знаешь, в какую сторону идти?

— Однажды я увидела чертежи здания в квартире Николаса. Я сделала фотографию и отправила её Тодду. Фотография всё ещё была у меня в телефоне, и я изучила её перед тем, как прийти сюда сегодня.

В коридоре раздаются мужские голоса. Кто-то идёт. Мы оглядываемся в поисках двери, через которую можно выбраться, но ничего нет.

Парк толкает меня за колонну, накрывая своим телом. Я утыкаюсь головой в его шею, вдыхая знакомый сандаловый аромат его кожи. Мой внутренний голос женщины из ЦРУ, всегда пытающейся проявить себя в профессии, где доминируют мужчины, говорит мне оттолкнуть Парка — мне не нужна его защита. Но правда в том, что то, как он держит меня в своих объятиях, — становится лучшим подарком на Рождество, который я когда-либо получала.

Сердцебиение Парка отдаётся в моей груди, учащая моё. Его руки прижимаются ко мне, расположившись на моей талии. Кончик его носа касается моей щеки, а