Было около трех часов дня, когда я, подустав и потому поленившись шагать пешком, плюхнулся в троллейбус, попутно отметив про себя, что давненько у меня не было столько свободного времени, чтобы позволить себе просто неспешно проползти в этом черепашьем виде транспорта по главной улице родного города. Как-то так сложилось в эту неделю, что все основные дела были переделаны, заботы и «срочные мысли» на время отступили, и я, привалившись головой к стеклу, с удовольствием слушал поклацывание и пощелкивание вздыхающего и жалующегося на жизнь троллейбуса, неуклюже пробирающегося по пробкам Тверской.

Я давно не был в центре. Вернее, не так. В центре я бывал постоянно. Но, загруженный делами, вылетал из метро, стремительно несся по улице до нужного мне дома, потом обратно в метро… Забежать перекусить на пять минут в кафе, уткнувшись в экран ноутбука или прижав к уху телефон… сорваться и снова бежать, опаздывая на встречу или лекцию… Это не называется «бывать».

Бывать – это просто выйти и, никуда не спеша, пройтись пешком. Просто пройтись по любимым московским переулкам, без всякого плана и цели поворачивая по их прихотливым изгибам, обходя тупики проходными дворами, знакомыми с детства. Съесть, как в юности, мороженого, сидя на лавочке какого-нибудь двора, слушая доносящиеся из окон обрывки фраз и вдыхая аромат палой листвы, мешающийся с доносящимися из окон запахами духов, стирки, еды – отголосками чьей-то жизни…

Но сейчас, глядя на Тверскую из окна троллейбуса, я с удивлением узнавал, что многое пропустил. Во двориках я бы уже не посидел – в арках стояли прочные железные решетки, во многие переулки уже бы не свернул – там видна была идущая стройка… Вместо живых деревьев вдоль улицы стояли кадки с искусственными, вопящие рекламные буквы загораживали фасады домов настолько, что подчас я не различал их привычный с детства облик. Тверская как бы распалась на отдельные маленькие «государства»: каждая фирма, каждый магазин или ресторан украшали свой вход настолько «индивидуально», не думая о соседях, что единая строгая и величественная ранее улица стала напоминать лоскутное одеяло из плохо подобранных по цвету и форме клочков ткани. Бьющая в глаза роскошь отмытого шампунем асфальта с вмонтированными в него напольными лампочками тут же, встык, сменялась убогонькой вывеской какого-нибудь магазинчика. Вальяжные швейцары в ливреях, открывавшие перед шикарными дамами отполированные стеклянные двери дорогих магазинов, соседствовали с сидящими прямо на асфальте у отделения Сбербанка бомжами, клянчившими мелочь у выходящих посетителей.

Мой бедный, истерзанный всеми нововведениями город был так же убог в своей роскоши, как и вся наша нынешняя жизнь, в которой казаться стало давно важнее, чем быть…

Троллейбус в очередной раз тяжело вздохнул и встал: впереди нетерпеливо сигналили дорогие авто – пробка трепала нервы и водителям, и разъяренному гаишнику, который, выскочив из своего стеклянного убежища, куда-то бежал, яростно размахивая руками.

Почти вплотную к замершему и даже заглушившему мотор троллейбусу на тротуаре возле какого-то кафе еще стояли летние столики – сентябрь был теплый, сухой, солнечный, люди в разноцветных легких куртках жевали, болтали, курили, говорили по телефону, крутили головами, разглядывая протискивающихся мимо них прохожих. В троллейбусной раме окна они и впрямь выглядели как в кадре какого-нибудь голливудского кино – яркая, беспечная, отдыхающая толпа…

И только я усмехнулся про себя, что по закону жанра после такого благостного «общего плана» должно что-то начать происходить – видите, каким я стал достойным учеником Егора! – как крайний столик справа чем-то привлек мое внимание. Сперва я подумал, что взгляд зацепился за девушку, чьи длинные распущенные волосы взметал прихотливо меняющий свое направление ветер: он то уносил их прочь от нее так, что она вынуждена была ловить их руками и приглаживать, то, словно подшучивая, захлестывал ими лицо. Девушка чем-то неуловимо напомнила мне Нелли, хотя была значительно плотнее комплекцией, не блондинка и, в отличие от холодновато-отстраненной жены Егора, все время заразительно и обаятельно смеялась. Причем от своего смеха и настроения, видимо, сама получая огромное удовольствие – с таким наслаждением, от души хохоча, она запрокидывала голову и откидывалась на спинку стула. И волосы, разлетавшиеся по ветру, словно были продолжением этой радости, щедро рассыпая ее вокруг так, что даже сидевшие за соседними столиками оказались вовлеченными в это веселье и тоже как-то по-доброму и любовно улыбались. А может быть, им было слышно, отчего смеялась эта девушка, и они тоже невольно реагировали – естественно, этого я определить не мог.

Передо мной еще один абсолютно счастливый человек – это ясно. И я невольно залюбовался этой брызжущей радостью беспечной молодости, поймал себя на том, что тоже улыбаюсь при каждом – для меня, впрочем, беззвучном – взрыве ее смеха.

Ее спутник сидел ко мне спиной, и какое-то время я, завороженно наблюдая за девушкой, не обращал на него внимания. Но он, именно он явно был причиной хорошего настроения девушки, и это стало очевидно, когда в очередной раз шалун-ветер бросил и рассыпал по ее лицу роскошную русую прядь, а молодой человек поднял руку и осторожно, заботливо и ласково отвел с ее щеки волосы в сторону. Девушка перестала смеяться, притихла, всем телом приникла к краю стола навстречу собеседнику и начала неотрывно и нежно смотреть ему в лицо.

Троллейбус дернулся – видимо, пробка впереди рассасывалась, крякнул, поднатужился, и от этого резкого звука спутник девушки обернулся.

Это был Егор.

Я невольно отпрянул от стекла, словно он мог меня увидеть. Появилось ощущение, будто подсматриваю в замочную скважину, и от этого чувство гадливости к самому себе. Захотелось пересесть, благо салон был почти пуст. Я поискал глазами куда, приподнялся было, но в этот момент троллейбус дернулся еще раз, я покачнулся и неловко плюхнулся обратно на свое место.

Обернувшийся Егор смотрел в упор, и мы встретились с ним взглядами.

Троллейбус медленно поехал, столики уплывали назад, и я с облегчением вздохнул, когда в кадре окна вместо лица Егора нарисовалось усатое «швейцарское» рыло, чьи отвисшие возрастные брыли прочно подпирались высоким форменным воротником. Швейцар устало и равнодушно взглянул на проплывающий троллейбус, взялся за ручку огромной парадной стеклянной двери и вошел внутрь какого-то здания.

Егор ли это был? Может, я обознался? Ведь все произошло так быстро, стекло в троллейбусе мутновато, а мои мысли последнее время так прочно были заняты дорогими знакомыми, что я запросто мог принять похожего человека за того, с кем раз в неделю, что называется, отводил душу в разговорах…

Троллейбус, то и дело спотыкаясь, дополз-таки до нужной мне остановки.

Я вышел в смятении. Дважды за эту неделю я стал невольным свидетелем событий, которые были мне откровенно неприятны. И менее всего хотелось бы участвовать во всем этом, я бы предпочел не знать, не видеть и уж тем более по этому поводу не размышлять.

Увиденное с новой силой запустило во мне мучительный процесс. Жизненный опыт настойчиво подсказывал, кем был Сергей Иванович, я искренне не понимал, почему Егор относился к этому «никак». Ведь если видел и понимал я, то не мог же не видеть и не понимать он! И если в прошлую пятницу Егор показался мне некоей непонятной жертвой не слишком понятных и приятных обстоятельств, то сегодняшняя сцена просто ошеломила меня. В то же время, учитывая наличие Сергея Ивановича, я невольно теперь оправдывал и существование этой девушки.