– А то и говорю – все они кобели. Сначала Кирка… я бы послала его. Честно вот, послала бы. А маман уперлась. Где еще найдешь такого? И вправду, вторую такую сволочь пойди найди… с-скотина.

Она шипит по-змеиному, и губы вновь смыкаются.

– Может, тебе показалось?

– Роди ребенка… родила. И что? А ничего! Киркин ублюдок никуда не исчез. С Лизкой он почти не видится. Ему плевать на детей. Ему бы сиськи побольше и задницу покрепче. А потом эта стерва… Па-ло-ма! – Татьяна произнесла имя по слогам, каждый почти выплевывая. – Палома… Голубка хренова. Возомнила, будто бы теперь ей черт не брат… Где она теперь?

– В каком смысле?

– В прямом, сестричка, в прямом. Ну что мне, терпеть было, когда она мне в лицо смеялась? Заявляла, что я должна уйти. Освободить Сереженьку для их большой и чистой любви…

Дрель на долю секунды стихла, и мамин голос так же, как если бы дом пожелал услышать признание своей хозяйки. Но Татьяна не заметила тишины, она продолжала говорить, горячечно, нервно, заполняя словами пустоту комнат.

– Дочь мою она воспитает… хрен ей, а не дочь! Сереженька… Сереженька хвост поджал и в кусты. Трус чертов! И на письмо не ответит… не ответит… я не позволю… не отдам!

– Тань, ты что? – Томочка вскочила и обняла сестру, такую сильную и такую беспомощную. А Татьяна уткнулась в плечо и затихла. Стояла она так недолго, с полминуты. Затем с силой оттолкнула Тамару и жестко произнесла:

– Все нормально. Если хочешь знать, то я ее… это я ее.

– Ты ее…

– Я ее посадила. За кражу. Любимая Сереженькина чернильница. В виде голубя. В виде чертова голубя! Смешно получилось, правда? Голубка сперла голубка.

Скорее страшно. Томочка ведь подозревала. Убеждала себя, что подозрения беспочвенны, а вышло наоборот. И теперь как? Рассказать правду? Кому? Маме? Мама скажет, что Татьяна права. Милиции? Но тогда Татьяну посадят. Или еще хуже, Татьяна откажется от этого своего признания, и выйдет так, будто бы Тома на сестру наговаривает.

Из зависти.

Тамара ведь невзрачная и одевается как бухгалтерша. А Татьяна яркая, деловая, сильная…

– И знаешь что? Если бы он хоть немного любил ее… на самом деле любил, чтобы по-настоящему, он бы не позволил мне… не позволил бы, правда?

– Правда, – говорит Тамара, понимая, что никогда и никому не расскажет об услышанном сегодня.

– Вот и я так думаю. Он же кобель. Ему бы просто потрахаться… и вот снова. С кем-то. В доме. Так что, Томка, заведешь мужика – следи за ним в оба.

А Тамара не следила, и мужа украли, подсунув вместо него чужака. Этот чужак вернулся с подносом, он принес молоко, батон, нарезанный тонкими ломтиками, сыр, брусок масла и вазочку с вареньем. Про чай забыл. Но напоминать Тамара не станет. Василий поставил поднос на стол и, повернувшись к жене спиной, приказал:

– Ешь.

Ослушаться она не посмела.

Спали отдельно, впервые, пожалуй, за все время. Василий не стал ничего объяснять, а Тамара побоялась беспокоить его вопросами. Она лежала в кровати, делая вид, будто спит, считала дыхание, стараясь не дышать слишком уж часто и слишком уж громко. Он ворочался на диванчике.

Ворочался-ворочался, а потом встал и тихо спросил:

– Милая, водички принести?

Томочка едва не ответила, но вовремя спохватилась. Молчать!

– Милая… – он прислушался.

Слушал. Встал. Надел штаны, которые висели на спинке стула – глупая привычка, которая очень злила маму – и тихо вышел. Он не то чтобы таился, скорее уж старался не создавать лишнего шума.

Хитрый. Если бы Тома проснулась, он бы соврал, что ему не спится, что он не желает мешать ей… что он о ней беспокоится. Любит. А любит ли? Или правильнее было бы спросить – любил ли хоть когда-нибудь? Мама уверяла, что нет. Что ему интересны лишь Томочкины деньги… или вот дом.

Вернулся Василий лишь под утро и первым делом отправился в душ. Дождавшись, когда он включит воду, Томочка выбралась из кровати. Если он умеет играть, то и Тома справится.

– Ва-а-ась, ты уже? – она старалась говорить медленно и зевнула для пущей убедительности. – Ты встал?

Потянуться, выпрямить ноги – она всегда, прежде чем встать, вытягивает ноги и любуется узкими щиколотками и аккуратными ступнями.

Встать. Поднять штаны – влажные и с серыми комочками земли. По саду гулял любимый Васенька? С кем? И зачем?

– Вася… – Она встряхнула штаны и, словно невзначай, перекинула их через спинку стула.

Карманы пусты. А раньше в них хватало всяких мелочей – монеток, карамелек, пластиковых жетончиков и бумажных птичек.

Куда все подевалось?

– Ты рано проснулась, – сказал он, выглянув из душа. Сказал недовольно, но если бы Томочка не вслушивалась в его голос, вряд ли она заметила бы это недовольство. – Я тебя разбудил? Решил вот… утром погулять. Утром тут хорошо.

– Холодно! – Томочка обняла себя за плечи и картинно поежилась.

– Тогда возвращайся в постель. Я скоро.

Вода шумела. Тамара думала. Ей не было холодно, скорее неуютно наедине с человеком, который плескался в душе, смывая улики.

Гулял он… всю ночь гулял. А Тамара прогуляется днем.

Набросив поверх ночной рубашки халатик, Тамара выскользнула из комнаты. Час и вправду был ранним, но дом непостижимым образом пробудил обитателей ото сна.

Лешка – все-таки он на редкость раздражает – сидел на козетке с ногами и расковыривал подошву.

– Здрасьте, – сказал он.

– Здравствуй.

В мальчишке было мало Серегиного. Подбородок? Уши? Светлые волосы, поднимающиеся на макушке хохолком? И не это ли несходство стало причиной того, что Сергей отказался от сына.

Или ему просто плевать было на детей?

– Ты здесь давно сидишь? – спросила Тамара с улыбкой.

– Давно.

– А… а ты случайно не знаешь, куда Вася гулять ходил?

Мальчишка вытащил застрявший в протекторе камень и уронил его под козетку.

– Знаю, – ответил он. – В сад. И еще на кухню.

– Ты что, следил за ним?

– Ага. Хотите, вас отведу? – Леха протянул руку, и Тамара, подавив в себе приступ отвращения – рука была грязной, с короткими обкусанными ногтями, – приняла предложение.

– Хочу.

А из дому она убежит. Но позже.

В машине Кира сидела тихо, как мышь. Беловолосая мышь с острым носиком и огромными синими глазами. Она смотрела только перед собой и, когда машина проваливалась в очередную колдобину, подпрыгивала, а голова ее запрокидывалась, как будто вез Олег не человека, но куклу в человеческий рост.